Тайгастрой
Шрифт:
В гостинице номер Абаканова находился на четвертом этаже, Радузев жил на втором, время было непозднее, и Абаканов постучался.
Дверь открыл Радузев в теплой пижаме, в войлочных туфлях. Кажется, Радузев нисколько не удивился приходу Абаканова, хотя виделись они редко и никаких вестей о приезде инженера он не имел.
— Можно?
— Заходите, Михаил Иванович. Любушка, у нас гость...
— Сейчас!
Через несколько секунд из-за ширмы показалась Люба. На ней был простенький капот, но туфли на высоком каблучке:
— Когда приехали?
— Несколько часов назад.
— Надолго?
— Послезавтра уезжаю.
— Что вы стоите? Садитесь вот сюда, — и Люба указала на тахту. — Я приготовлю чай.
Зазвенели чашки, тарелки, на столе появились кремовая скатерть, бутылка вина, домашнее печенье.
— Как там? — спросил Радузев.
Вместе с Чотышем и Абакановым, Радузев также побывал на рудниках Шории и Хакассии. Он видел, что могут дать эти рудники, если их поднять, если их связать железной дорогой с заводской площадкой, и стал горячим сторонником использования местных сырьевых баз. Обычно каждая новая техническая мысль встречается в штыки, к этому новаторы привыкли, но на площадке буквально все приходилось брать с бою. Может быть, на этой почве и произошло некоторое сближение Абаканова и Радузева, инженеров, нашедших общий язык и увидевших друг в друге союзников.
«Беспредметной дружбы не бывает... — думал Абаканов. — Дружба всегда на чем-то основывается. У одних — на страсти к водке, у других — к маркам, у третьих — к музыке, к шахматам или к веселым приключениям. У нас она, кажется, завязывается, несмотря ни на что, на более высокой основе...»
— Надо доказать в ВСНХ, что дело стоящее, что обогащенная местная руда с успехом заменит на восемьдесят-девяносто процентов привозную, — сказал Радузев.
— Нам остается сделать еще несколько исследований.
Абаканов достал из портфеля материалы, и оба, придвинув настольную лампу, склонились над столом.
За ширмой прозвучал детский голос:
— Кто это, мама?
Люба ушла к девочке.
— Спи, — шепотом сказал она. — Спи. Это к папе.
— А мне показалось, что это пришел дядя Аба...
— Спи. Никакого дяди Абы...
Люся повернулась на другой бок и, как это бывает только с маленькими детьми, тотчас заснула.
— Слышали разговор? — спросила Люба, входя к мужчинам. — Такая чуткая девочка: сразу уловила присутствие в доме чужого.
— Чужого? — переспросил Абаканов, глядя на Любу хорошо знакомым ей взглядом.
— Не придирайтесь! — ответила сухо, а глазами, губами, всем лицом передала: «Зачем? Неужели не видишь, как близок, дорог, как счастлива, что приехал?..»
Пока мужчины занимались материалами изысканий, Люба сходила за кипятком, принесла кое-что из буфета.
— Да, Любушка, хорошие вести привез Михаил Иванович. Можно поднять такой пласт... такой клад...
Печальные глаза Радузева заискрились.
Выпили
— Как вы обходитесь без музыки? — спросил Абаканов.
— Мучаюсь... В гостинице есть пианино, но — это мебель! Тоскую по роялю...
В одиннадцатом часу Радузев поднялся.
— Я попрошу у гостя извинения: мне надо на часок в контору: забыл об одном задании, которое поручил Бунчужный.
— Тогда и я с вами, — поднялся Абаканов.
— Нет, вы посидите. Я скоро вернусь. Мы еще сыграем с вами в шахматы.
— Нет, я пойду.
— Я прошу вас... — и Радузев, надев шубу, вышел.
После его ухода в комнате наступила тишина. Люба вытирала посуду, Абаканов смотрел на нее, сидя на углу тахты.
— Так вот всегда... — вздохнула Люба, кивнув головой на дверь.
— Самопожертвование, которое хуже убийства... — ответил Абаканов. Я не смею даже поцеловать тебе руку.
Поставив посуду на место, Люба ушла за ширму. Вернулась слегка припудренная; чуть подведены были карандашом губы. Она села рядом, теплая, желанная. Пахло знакомым запахом духов и тела.
Сидели молча, обоим было и радостно, и тяжело.
— Мы тоже могли бы с тобой жить вот так, в номере гостиницы или где-нибудь в юрте, в глухом улусе. И весь мир был бы с нами. У нас. И за ширмой спала бы Люсенька. Твоя дочка и моя... — сказал Абаканов.
— Перестань, — Люба отстранилась. — Ты так похудел. Не болен?
— Нет.
— Чем помочь тебе? Мне тяжело видеть тебя таким.
— Ничего не надо. Как ты близка мне. Какою нищею была бы моя жизнь, если б ты не позволила любить тебя, моя далекая, недостижимая, всегда желанная.
Люба вздохнула.
— Почему так бывает, что любимый человек где-то за горами, за морями? А если и видишь, то все равно он где-то, с кем-то, не с тобой. Почему так? — спросил он.
— Не знаю. Может быть потому, что человек всегда стремится куда-то, что, найдя, он снова отправляется в дальний путь?
Он положил на ее ладонь свою руку.
— Сергею тяжело, я знаю, — сказал Абаканов. — У него детская душа. Разве его можно обидеть?
— А ты когда-то не верил, упрекал. Конечно, я его люблю. Его нельзя не любить. Но какая разная у меня любовь. К нему и к тебе.
Абаканов встал.
— Я пойду, Любушка. Не могу оставаться в твоей квартире. Нехорошо как-то.
— Побудь, сейчас вернется Сергей.
— Нет, скажешь, что не дождался.
Он пожал ей руку.
— Как хочется счастья... Но его нет и не будет — ни у тебя, ни у меня, ни у Сергея.
— А, может, это и есть счастье? — спросила Люба. — Кто поверит, что ни грязь, ничто дурное не запятнало нас?
— Никто не поверит. Встречаются наедине, оба здоровые, молодые. Никто не поверит!