Тайгастрой

Строковский Николай Михайлович

— Расскажите, бога ради, — торопил Гребенников.

Но Радузев продолжал молчать. Можно было подумать, что с этой исповедью он потеряет нечто большое-большое в своей глубоко интимной жизни, то, что много лет составляло, для него самое дорогое.

— После бегства из Грушек в Одессу мы с Любой поселились в квартире, которую занимала семья одного генерала. Сын главы семьи, штабс-капитан, до революции служил со мной в одном артиллерийском дивизионе. Мы были дружны до тех пор, пока меня за один случай чуть не разжаловали в солдаты. Я попал в пехоту. Этот офицер любил Шопена, и я почти каждый вечер играл ему. Он привязался ко мне. Может быть, даже полюбил. От него я узнал, что готовится расстрел трех коммунистов: ценитель Шопена, сколь ни странно, служил в контрразведке...

Он знал, что я из Престольного и сказал: «Земляка твоего ставим к стенке. Поймали большевиков-подпольщиков: твоего Лазаря и еще двоих — Гребенникова и Журбу. Они все — опасные коммунисты. Мы их расстреляем. Выдал их провокатор. Перекинулся на нашу сторону и выдал с головой! Что скажешь?» Я рассказал ему, чем обязан Лазарю, спасшему мне жизнь, моему другу детства, и просил устроить побег всех троих. Я считал, что этим хоть в какой-то мере искуплю мою вину перед народом, меньше буду казнить себя за то, что позволил врагам расстреливать на моих глазах невинных людей, крестьян, моих соседей и не вмешался, не погиб вместе с ними. Русский человек, честный человек, я не мог, не смел так поступить, меня жгло раскаяние. Я казнил себя дни и ночи. Я не мог жить с пятном труса на совести. И вот представлялся случай смыть пятно. Офицер ответил, что дело трудное, но я знал, что у белых деньги сильнее законов, дисциплины, обязанностей и просил пощупать почву. Он обещал. Накануне расстрела офицер сказал, что в наряд назначаются свои ребята, можно попытаться. Только потребуются крупные деньги. Я отдал ему золото — портсигар, кольца, цепочки, часы. Но я не верил ни этому контрразведчику, ни его «ребятам» и обещал дать еще столько же, если он устроит так, чтобы я сам мог удостовериться, действительно ли отпустили вас на волю. Он обиделся. Дело почти сорвалось.

Радузев помолчал с минуту.

— Поздно вечером он постучался ко мне. Мы вышли. «Кажется, удалось уговорить банду. Сколько можешь добавить?» Отец мой, готовясь к бегству из Грушек, передал мне все свое богатство, боясь, что в дороге его убьют или ограбят: с большими деньгами он боялся выбираться из Грушек. У старика было много пятерок и десяток золотых, были полуимпериалы. Я сказал, что отдам отцовское состояние, но второй взнос сделаю на месте казни, когда смертники будут отпущены. Капитан согласился. Мы условились о встрече. Я пошел за золотом. Конечно, рисковал: они могли вытянуть у меня все и вас троих пустить, как тогда говорили, в расход. И меня заодно с вами, чтобы концы в воду. Кто стал бы в те годы разбираться? Одним убитым офицером больше, одним меньше... Я надел свою окопную шинель, папаху, повязал голову черным платком, нацепил офицерские погоны. Мы условились, что буду ждать «ворона» на окраине города, в два часа ночи. Что я пережил, ожидая, рассказывать не стану... У меня был какой-то липовый пропуск... Я поднял воротник, чтобы меня не только Лазарь не узнал, но чтобы никто из охраны «ворона», из палачей не видел моего лица. Карманы шинели отопыривались. Всю ночь по городу шла стрельба. Подпольщики, рабочие расправлялись со всеми, у кого были офицерские погоны на плечах. Орудовала и босячня. Я ждал каждую минуту, что меня ограбят, убьют. И что в таком случае вы трое пропадете ни за что...

Радузев остановился и отпил несколько глотков воды.

— В третьем часу ночи «ворон» остановился. Капитан сунул мне в руки браунинг и сказал, что я могу сам вас «расстрелять...» Я отдал ему тут же последнее свое золото. В то время у меня сильно разболелась нога, я прихрамывал. Вы, вероятно, заметили?

— Да... Действительно, наша машина остановилась в дороге. Было слышно, как кто-то сел. И потом, за городом, офицер, который вел нас на расстрел, прятал свое лицо. И через щеку его проходила черная повязка, — сказал Гребенников.

— Я отводил каждого из вас в овраг и стрелял в воздух. Вы были спасены. А для меня открылся выход в жизнь, могильная плита отвалилась... Я был уверен, что из оврага вы выберетесь благополучно. Так оно и получилось.

— Чем же все это кончилось для вас? — спросил Журба.

— Дело

раскрылось: контрразведчики не поделили добра... Кто-то сболтнул начальству... Их всех шлепнули. Мне также это грозило, и мы с Любой бежали в Донбасс, к ее родственникам. Оттуда — на Урал. Вот так оно было...

Потрясенные рассказом, Гребенников и Журба некоторое время не могли произнести ни слова. У обоих лица покрылись пятнами, оба были до крайности возбуждены.

— Скажите, Радузев, почему вы скрывали этот благородный с вашей стороны поступок? — спросил Гребенников. — Почему вы хотели унести тайну с собой в могилу?

Инженер задумался.

— Не знаю. Сначала боялся, что меня свяжут с белогвардейской контрразведкой, — время было горячее, — а затем замкнулся, забился в щель. Я мучительно долго переживал свою политическую метаморфозу. Но я был счастлив, что сам мог считать себя честным, что и у меня, стоявшего в стороне от революционной дороги, были кое-какие заслуги перед новой Отчизной, перед нашим народом — больше мне ничего не надо. Я честно прожил жизнь, не для других честно, а для себя. И этого сознания было достаточно для моей жизни.

— Вы благородный человек! — воскликнул Гребенников и горячо поцеловал Радузева. — Спасибо вам. Мы этого не забудем.

В солнечные дни конца апреля Анне Петровне поручили съездить на Алаканский завод огнеупоров. Ей предстояло познакомиться с рабочими, организовать общеобразовательные группы.

Алаканский завод находился в пятидесяти километрах от Тайгастроя. Туда можно было поехать на машине, но Анна Петровна предпочла верховую лошадь: еще живя в Днепропетровске, она посещала клуб верховой езды на Чернышевской улице, любила спорт. Поездка сулила удовольствие.

Стояло раннее утро, прохладное, безветренное. На Анне Петровне были широкие шерстяные брюки и желтый нагольный кожушок, отороченный на груди белым мехом; волосы подобраны кверху, под шапочку.

Она легко поднялась на седло, взяла повод в левую руку, а правой махнула коменданту Бармакчи.

— Счастливо вам! — сказал он вслед. — Джигит!

«Жаль, что Дмитрий не видел...» — подумала Анна Петровна, польщенная похвалой алтайца. Она отпустила повод, и лошадь пошла рысью, время от времени низко наклоняя к груди голову.

Часа через два Анна Петровна въехала в дремучую тайгу; площадка Тайгастроя и Тайгаград остались далеко позади. Воздух был хмельной, пахло молодыми распускающимися листьями, сладкой весенней прелью.

Она с любопытством глядела по сторонам; узкая дорога вилась по просеке, разрезавшей зеленый массив; справа и слева поднимались к небу высокие деревья, кое-где обвешанные зелеными лишайниками; крупные фиалки и белые душистые цветы, которых она не знала, выбегали из лесу на дорогу, делая ее праздничной. Равнодушно проехать мимо такого цветочного изобилия Анна Петровна не могла и, нарвав ароматных цветов, она с удовольствием погрузила в них лицо.

— Шагом! Шагом, милая! — приговаривала Анна Петровна, похлопывая ладонью руки по гладкой блестящей шее лошади.

И с каждой минутой все более глубокая, живая тишина охватывала ее со всех сторон, тишина старой черневой тайги, полной шорохов, скрипов, птичьего писка, шелеста густого подлеска.

Вдруг что-то промчалось вверху... От неожиданности Анна Петровна вздрогнула, но страх был напрасен: это белка совершала утреннюю прогулку по вершинам деревьев. Серый пушистый зверек делал головокружительные прыжки, Анна Петровна с восхищением следила за ним, отчетливо выделявшимся на фоне зеленой хвои и желто-зеленых нежных листьев берез.

Белка, словно понимая, что ею любуются, некоторое время прыгала вдоль просеки, по самому ее краю, потом ринулась в глубь чащи.

Анна Петровна продолжала ехать медленно, вслушиваясь в жизнь тайги. Еще девушкой она мечтала побывать в тайге, рисовала ее глухой, непроходимой. И вот она в самой настоящей черневой шорской тайге... Одна... Страшно? Да... немного страшно... А вдруг выскочит медведь... или шакал... или тигр?.. Говорили, что здесь встречаются тигры. А у нее нет даже пистолета...