Тайгастрой
Шрифт:
Слова эти больно ударили Лазаря.
Радузев пошел. Шел он медленно, сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть, и Лазарь не мог оторвать глаз, чувствуя, как сквозь все его существо прошло вдруг что-то хорошее, светлое, в котором было и от детства, и от зрелости.
— Стой! Сережка, остановись! Остановись! Стой! Стой, тебе говорят!
Радузев остановился.
— Верю! Верю всему, что ты сказал! Верю! Верю, друг мой...
Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря, судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это нечто большее, чем благодарность.
— Если бы так раньше... Если б ты знал, что ты подарил
— Хватит романтики. Еще раз говорю: ты не совершил никакого преступления перед народом, перед революцией. Ты помог предотвратить катастрофу на площадке Тайгастроя. Ты незапятнан, что бы ни говорили о тебе Грибовы и Чаммеры. Верю твоей человеческой порядочности.
— Ох, спасибо... спасибо...
— Вот что теперь, Сережа. Ты укажи, где Чаммер. Мы схватим его — и поедем ко мне. Ты болен, серьезно болен.
— Схватим. Обязательно схватим. О, как я ненавижу его!
— Хороший ты, Сережка... Душа у тебя хорошая. Только свихнулся. Чего тебе ходить согбенному по нашей земле? Выпрями спину. Зачем считаешь себя пасынком в нашей семье? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя не станет казнить. Запутался? Так ведь запутался в каких-то своих моральных нормах. А преступлений не совершал. Чего тебе бояться? И на площадке вел себя честно. Струсил? Струсил. Конечно, надо было там же схватить этого изверга, схватить банду. Чего бежал? Зачем навел на себя тень? Стань со всеми нами рядом, в одну шеренгу. И выбрось страхи из дурной своей башки. Слышишь? Я — твой друг. Я ручаюсь за тебя всей своей партийной жизнью, честью, своим партийным билетом ручаюсь.
— Спасибо... Спасибо... — шептал Сергей растроганным голосом. — Ничего больше не надо... Сколько ждал... Какая тяжесть свалилась... Как легко дышать на земле...
Он закрыл лицо руками.
— Поживешь у меня. Лиза встретит тебя сердечно. Полечишься у хорошего врача. Ты весь в душевных язвах. Вызовем в Москву Любу и дочку. А потом решишь: захочешь, возьму к себе в институт, не захочешь — поедешь на площадку. Уверен, что тебя там встретят как родного.
— Спасибо... Спасибо... Ну, пошли! — сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на «Метрополь». — Чаммер там...
— Там? Что он там?
— Укрывается под видом официанта. Вызови кого следует. — Радузев кивнул в сторону Лубянской площади.
— Ладно.
Лазарь зашел в ближайшую телефонную будку и позвонил.
— Все в порядке. Сейчас будут. Ты мне хоть издали покажи этого мерзавца. Просто невтерпеж.
Минут через пять Радузев указал на худощавого человека, с явно фальшивыми усиками и бакенбардами. Официант расставлял приборы на столике близ окна и был хорошо виден с улицы.
— Такая падаль... Палач. Висельник...
— Попил он и моей кровушки, изверг, — добавил Радузев.
Чаммер вдруг глянул в окно. Несколько секунд смотрел он не отрываясь. Глаза его приковались к лицу Радузева, освещенному фонарем.
Быстро собрав тарелки, он устремился в подсобку. Лазарь и Сергей кинулись вслед. Все произошло в один миг.
Вместе с оперативными работниками искали его в подсобке, на кухне, во дворе, всюду...
— Фу ты... до чего глупо получилось... — вздохнул Лазарь, когда Чаммера нигде не удалось найти. Он ненавидел себя в эту минуту, как только можно ненавидеть. — Выпустить такую гадюку... Из самых рук. Такую гадину... И куда он мог провалиться?
— Да, конечно... Вы были неосторожны. Но не отчаивайтесь, — утешали его. — Чаммеру все равно
Но это не утешило ни Лазаря, ни Сергея. Простить себе такую оплошность они не могли.
ПЛАВКА
Глава I
Февраль, март и апрель тридцать второго года были на площадке месяцами самой напряженной работы: заканчивалось оборудование вспомогательного хозяйства, вводились в строй агрегаты, готовились кадры эксплуатационников. На площадке работали тематические кружки, курсы горновых и сталеваров, школы рабочих массовых профессий.
В доменном и мартеновском цехах, в прокатных цехах продолжалось строительство объектов второй очереди. К ноябрьским торжествам готовились прокатать на блюминге свои слитки, а в рельсобалочном — рельсы и швеллеры. Работа на площадке усложнилась. Стало труднее и руководителям и среднему техперсоналу. Особенно жаловались инженеры, ведавшие коммуникациями: одновременно укладывались три линии водопровода: питьевой, промышленный и оборотный, сеть теплофикации, сеть электро- и газоснабжения. Только одна хозяйка подземного царства, — как звали Голубкову, девушку-инженера, начальника сектора генплана проектного отдела, — знала, где что лежало, где что должно лечь, и Бунчужному пришлось подписать специальный приказ, чтобы никто не смел без ее разрешения вторгаться в это сложное подземное царство.
Соцгород рос, появлялись новые кварталы. Молодые строители, щеголяя приобретенными познаниями, говорили, что они не просто строят социалистический город, а накладывают генеральный план Тайгаграда на местность.
В конце марта пошла первая очередь коксовых печей, своим коксом комбинат был обеспечен. В доменном с апреля перешли на трехсменную работу: готовили к пуску не только экспериментальную печь, но и домну-гигант.
За неделю до задувки печей комсомольцы устроили субботник: засыпали ямы, свезли к третьей домне остатки стройматериалов, арматуру. Монтаж и оборудование ЦЭС, воздуходувки, воздухонагревателей, газоочистки, бункеров, рудного двора, копрового цеха, вагонов-весов уже оставались позади. Наступил самый ответственный период опробования и приемки агрегатов. Комиссия, в которую входили московские и местные специалисты, испытывала механизмы.
Несмотря на самую тщательную подготовку печей к сдаче, члены правительственной комиссии каждый раз находили недоделки. На ликвидацию этих недоделок бросали комсомольцев: ребята, как кошки, взбирались на печь, на воздухонагреватели, и начиналась пневматическая клепка или слепящая глаза электросварка. На самую ответственную верхолазную работу обычно набивался Павлушка Сироченко, любивший свою профессию и гордившийся тем, что он электросварщик-верхолаз!
Стоял конец апреля, не по-сибирски теплый, напоенный запахом пробуждающейся тайги, и среди работы все чаще вскидывали люди глаза к лазоревому небу, глядели на реку, вскрывавшуюся от льдов, очень широкую, в проталинах, как бы выпуклую. Тайга отступила на десятки километров, но она ощущалась не только в густозеленой оторочке пихт и лиственниц, но и в запахе, в шуме, во всем, что составляло ее большую, многообразную жизнь.