Тайгастрой
Шрифт:
Наступала весна с каждым днем стремительнее. И в то время как по одной стороне центральной дороги, проходившей через завод, среди цеховых сооружений уже бурно текли ручьи и девушки крошили лопатами рыхлый ледок, на другой стороне, в тени, лежал скользкий синий лед, прочно хранивший зимний холод. Его скалывали ломами, и он издали казался глыбами угля.
В эти вешние дни пробуждающейся природы возвратились из дальней поездки на рудники Абаканов и Радузев.
После памятных событий на площадке Абаканов стал начальником проектного отдела, а Радуэев — главным
— Ну, зайдемте ко мне, хоть на минутку, — пригласил Радузев Абаканова, когда машина, в которой они приехали из Хакассии, остановилась у гостиницы.
— Нет, спасибо, Сергей Владимирович, не могу... Пойду на площадку, дел, сами знаете, сколько... Да и вам нездоровится... Зубная боль вас замучила вконец...
— Воля ваша...
Они расстались.
Возле дома молодых специалистов Абаканов повстречал Женю. Тоненькая, голубоглазая, как василек во ржи, в весеннем пальто и синей шапочке, Женя показалась ему после продолжительной разлуки такой родной, что он остановился, пораженный.
— С дороги? — спросила Женя, поглядывая на чемодан, который Абаканов держал в руке.
— Только что возвратились с Радузевым.
— Ну, что там?
Он рассказал.
— И мне скоро стелется дорожка...
— Куда, Женя?
— В Ленинград. Поеду оформляться. Поступаю в кораблестроительный институт.
— Бежать с площадки? От вас ли слышу, Женя?
— От меня. И зачем вы так... бежать... Разве я бегу? Это в первые месяцы, когда нас тут работала горсточка, нельзя было никуда уехать. И это было бы бегством от трудностей. А теперь... Найдется кому заменить Женю Столярову. Вот пустим завод — и уеду.
Он задумался.
— А здесь что? — Абаканов показал на сердце.
— От вас никогда не скрывала...
И Женя ответила, что дурное вырвала с корешками, хорошее осталось. Осталась память о честном человеке, остались дни радостного труда, лунные ночи в тайге, осталось то, что не поддается увяданию и что не может вызвать ни в ком ни ревности, ни упрека.
— А у вас, Михаил Иванович?
— Что у меня... — он вздохнул. — С Любой пришлось проститься. Я стоял на пороге. Стоял между Сергеем и Любой. Кто позволил бы теперь, после всего пережитого Радузевым, увеличивать его страдания? Мы простились с Любой трогательно, простились навсегда, хотя в любой час я могу придти к ним в дом или встретить Любу на улице. У нас совесть чиста. Но это уже будут встречи при погашенной иллюминации...
Женя выслушала, опустив голову.
— Благородство человека не в тех делах, которые можно проверить, а в тех, которые проверить нельзя. Вы поступили честно. Я в этом не сомневалась. И мы с вами, словно потерпевшие кораблекрушение...
— Потерпевшие кораблекрушение? — эта мысль понравилась ему. — Пожалуй... Только мы с вами выброшены не на таинственный необитаемый остров, а на многолюдную заводскую площадку.
— Что же нам делать дальше? Как жить? Я много думала. И пришла к мысли, что труд и любовь — это как бы ось жизни. Человеку
— Ось жизни? Не знаю. Не думал об этом.
— Мне говорили, Михаил Иванович, что вам выделили хорошую квартиру?
— Да, хорошую. Очень хорошую. Перед отъездом в Хакассию я переселился. И так странно, Женечка... Допоздна шагал я из комнаты в комнату и слушал свои шаги...
— До чего мы похожи друг на друга! — воскликнула Женя.
— Похожи? А кто недавно, первого августа, когда закладывали фундамент под первую доменную печь, пропел мне: «Я не для вас, а вы не для меня...»?
Улыбка появилась на строгом лице Жени.
— Неужели помните?
— И не только это. Признание за признание. Когда бродил в тот первый день по своей чудесной квартире и думал, кто войдет сюда хозяйкой, мое воображение вдруг привело сюда одну девушку с васильковыми глазами и золотыми кудряшками, одну девушку с хорошей, чуткой душой...
— Кто она?
— Не знаете?
— Нет.
— Вы!
— Я? — изумилась Женя.
— Ты!
Лицо Жени залила густая краска.
— Не говорите так! Не смейте говорить так! Неужели не понимаете, что нельзя таких слов говорить девушке... — и она побежала, оставив Абаканова с чемоданом на краю тротуара.
Побыв несколько минут дома, Радузев стал собираться на площадку. В дороге он простудился, ныли зубы, разболелась нога: ранение на фронте давало о себе знать в сырую погоду.
— Зачем идти? Побудь с нами, ляг, согрейся, ты, кажется, по-настоящему заболел в дороге. Я выпишу врача, — уговаривала Люба.
— Не могу, Любушка, там ждут. Я ненадолго. И Михаил Иванович пошел не домой, а на завод.
Радузев подвязал щеку черным платком, сложенным в несколько раз, надел окопную свою серо-буро-малиновую шинель: дорогу развезло, было грязно на площадке, и он не хотел пачкать новое пальто.
Шел он через площадку к конторе, мрачный, насупленный, слегка прихрамывая на левую ногу. Холодный ветер вызвал приступ лихорадки. Радузев поднял воротник шинели, насунул глубже папаху.
Невдалеке от конторы он увидел Гребенникова и Журбу, которые оживленно разговаривали.
Фигура неизвестного человека, несколько странно наряженного, весь его облик вызвали у обоих такое тревожное воспоминание, что они оцепенели.
Схватив друг друга за руки, они впились глазами в приближающегося человека, не в силах побороть волнение, не в силах отделаться от догадок, которые вдруг ринулись из далекого прошлого.
...Тонкий профиль интеллигентного лица, нос с горбинкой, черная повязка на щеке, шинель с поднятым воротником, прихрамывающая походка...
И вдруг у Гребенникова вырвалось:
— Так вот, кто нас вызволил!
Радузев остановился.
— Это вы?
Радузев глядел в лицо то одному, то другому. Наконец, молча кивнул головой.
Минут через пятнадцать они сидели в кабинете Гребенникова.
— Значит, это вы нас спасли от расстрела?
Радузев не сразу собрался с ответом. Целые пласты давно пережитого снова, как тогда, при встрече с Лазарем, поднялись со дна его жизни, поднялись через тысячи других воспоминаний, которыми он ни с кем не делился и которые поросли быльем.