Тайгастрой
Шрифт:
— Писали, что она беременная и что вы ее сплавили в больницу, но я проверил. Столярова, действительно, в больнице, у нее плеврит с осложнениями; заявление относительно беременности целиком опровергнуто.
— Какая гадость! — вырвалось у Журбы.
— Я многое проверил и убедился, что заявления не подтверждаются.
— Гнусно! Подло! — восклицал Журба. — Кто смел? Зачем? Не скажете ли вы, кто автор заявления?
— Оно не подписано. Но, судя по некоторым данным, принадлежит кому-то из членов вашей группы.
— Странно, очень странно.
— Я вызвал вас, чтобы предупредить о последствиях
Журба рассказал.
— Будучи в крайкоме месяц назад, я докладывал о вашей работе. За истекшее время, вижу, особых изменений не произошло. Советую собрать материалы, подготовиться к обстоятельному докладу. Весьма возможно, вам придется ехать в Москву. Я почувствовал в тот раз, что судьба Тубека висит на волоске. Округу я знаю, как свои пять пальцев. Лучшего места для завода, чем Тубек, не вижу; если, понятно, речь идет о строительстве именно в нашей округе, а не в других экономических районах. Так я и заявил в крайкоме. Но, не скрою, мою точку зрения далеко не все разделяют. Борьба обостряется. Я рад, что наши с вами взгляды совпадают. Пора остановиться на чем-то определенном, пора приступить к строительству. Итак, вам надо срочно выехать в краевой центр.
На секунду лицо невозмутимого Чотыша прояснилось.
— Как устроена ваша группа? Бытовые условия зимой?
Журбе пришлось доложить, что не у всех есть теплая одежда, пимы, приходится каждую мелочь занимать в колхозе.
— Пияков изменил отношение к вам?
— Изменил. Даже шубу дал в дорогу...
— Ну, вот, видите, не все плохо к вам относятся. Вы напрасно не обратились ко мне раньше. Я приму меры и постараюсь, чтоб ваши работники имели пимы, стеганки, ватные брюки. Не забывайте, что на вашей с Абакановым ответственности жизнь и здоровье людей.
Журба вышел из кабинета секретаря райкома в состоянии, которое не мог определить. Большое и малое, сознание ответственности за судьбу завода, возмущение грязной клеветой вызвали самые противоречивые чувства. За месяц изысканий он привык к площадке, полюбил ее и не мог уже представить строительство завода где-нибудь в другом месте. Клевета жгла щеки и не остывала, хотя, судя по всему, Чотыш не верил. Тяжело было думать, что автор клеветы жил в группе, питался из одного котла, одинаково со всеми нес тяготы работы, неустройства быта. Острую боль причинили слова о Жене. Зачем понадобилось чернить девушку? У кого могла подняться на нее рука?
«Но кто это? Коровкин-отец? Нет, этот малограмотный человек технически не смог бы справиться с задачей, если бы даже пожелал. Не использовал ли он Пашку? Нет, Пашка не пойдет на подлость. Коровкины исключались. Сухих? Кто его знает. Может быть и он. Но зачем? Новые товарищи, присланные Грибовым? Ипполит Аристархович?»
Одно было несомненно, что кто-то следил за каждым шагом, знал их жизнь, слышал каждое слово и, шипя от ненависти, обливал зловонным ядом. Бросалось в глаза то, что клеветали только на Абаканова и Журбу, на двух коммунистов, на руководителей, на сторонников тубекской
Журба вышел во двор. На него хлынули лучи солнца до того яркие, что пришлось заслониться рукавицей.
— Ай да денек! — воскликнул возница, выходя из чайной, находившейся напротив райкома. — Засиделись, однако. Я в окно выслеживал.
— Поехали в больницу.
Продолговатая изба в шесть окон на улицу стояла на краю селения. Как во всех провинциальных учреждениях, парадный ход и здесь был закрыт, Журба прошел во двор. Дежурный врач, старичок с седой бородой, в пенсне, встретил Журбу, как старого знакомого, хотя видел только один раз — в первый приезд.
— Нехорошо, молодой человек. Знаем, что вам далеко, но нехорошо. Болящий поправляется не от микстур, а от доброго слова. В этом уж поверьте мне! Снимите шубу. Какая она у вас расчудесная! В палату с мороза не пустим. Маша, дайте, пожалуйста, халат. За передачи спасибо. Оно б и не следовало, но бюджет наш: водица на каше, да каша на водице. Еще не разбогатели. Больная перенесла двусторонний плеврит. Слабенькая она у вас, хотя и топорщится, как чижик. Деньги, кажется, на исходе. Маша, сколько у нас осталось?
— Кончаются, Иван Сергеевич.
— Примите, пожалуйста, продукты, которые привез для больной товарищ Журба, и деньги. Мороз вышел из костей?
— Его там и не было...
— Тогда ступайте.
Старенькие простыни, заменявшие занавески, прикрывали окна, женское отделение состояло из четырех коек. На одной лежала старуха с желтым лицом; кожа на щеках, лбу, подбородке у нее собрана была, будто на резинке. Соседкой ей приходилась рыжая пышногрудая женщина, на голове которой торчало множество бумажек с навернутыми прядями волос. Возле Жени лежала девочка лет двенадцати.
Журба поздоровался и подошел к Жениной койке. Байковое одеяльце едва возвышалось над худым, как веточка, телом. Женя глядела страдальческими, запавшими глазами, он встретил этот взгляд, и сердце его дрогнуло.
Без слов она протянула руку в просторном рукаве мужской грубой сорочки и не отнимала, пока он стоял перед ней, такой необычный, в халате.
— Ну, что с тобой? Ну, почему не поправляешься? Зачем так?
Он сел на табурет, услужливо придвинутый Машей, и продолжал укорять ее теми лишенными смысла словами, к которым бессознательно прибегают люди, считая главным не то, что они говорят, а как говорят.
— Велели кланяться тебе Аполлон Бельведерский и Яшка-таракашка, и твой любимец Пашка. Даже Сухих, можешь представить! А в самый последний момент вываливается из барака Коровкин. Мнется, топчется. Вижу, хочет что-то сказать. Но у такого душа на запоре.
Прозрачная краска оживила лицо Жени. Девушка мысленно представила Никодима Коровкина, его заросшее дремучей бородой лицо, и было особенно приятно, что болезнь ее тронула даже такого Коровкина.
Хотя в палате находились другие больные, а больные как известно, живут повышенным интересом к чужой жизни, Жене и Журбе казалось, что они одни, что никто их не слышит. С мельчайшими подробностями принялся он рассказывать о работе группы, о спорах и неладах, о бытовых мелочах, не имевших никакого значения для постороннего, но составлявших мир для члена маленькой бригады, заброшенной в глушь.