Тайгастрой
Шрифт:
Борис откладывал в сторону журнал и тоже вскоре уходил домой.
В конце тридцать первого года школа готовила выпуск. Анна Петровна отобрала лучших для рапорта на конференции. Попала в это число и Фрося.
— Выйдешь, товарищ Оксамитная, на сцену, прочтешь, — сказала Анна Петровна.
— Ой, не прочту... — заранее терялась девушка. — Ой, освободите... Стесняюсь я... Пусть другие...
Но ее не освободили. Девушка получила рапортичку и учила наизусть, чтоб лучше прочесть перед народом. Рапортичка замусолилась: носила ее Фрося с собой даже на работу. В перерыве на обед
— А наша Фрося шепчет, шепчет... — посмеивались товарки.
— Выступаешь? — спросил Волощук.
— Ой, растеряюсь я... Попросите хоть вы учительницу, чтоб освободили...
— Не растеряешься! Да и чего теряться? Свои! А училась ты получше других. Кто-кто, а я знаю...
— Ох, если б я так могла, как вы... И откуда у вас берется, когда говорите? Сильно по-русски говорите...
Кажется, Фрося впервые на самой себе почувствовала власть человеческого слова.
— Выступишь и скажешь, что приготовила. Теряться не надо. Меня в детдоме приучили выступать. Сначала так же вот, как ты, волновался. А как вышел на сцену, волнение и прошло. Голова ясная-ясная... Так и с тобой будет. Выступать потом будешь часто. Охотно будешь выступать.
Настал день конференции. Завком приготовил премии, украсил клуб. Фросе с утра было не по себе, а к вечеру и вовсе ноги не держали. В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Фрося с товарками забралась в сторонку. Пришла Анна Петровна с Митей Шахом, едва отыскала девушку.
— Ну как, товарищ Оксамитная?
— Ой, не выдержу... Спросите еще разок...
Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.
— Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, — успокаивала Анна Петровна. У нее был мягкий подход к людям, и это чувствовали ученики.
Усадили девушек в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравил выпускников заведующий школой. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.
— Оксамитная Ефросинья!
И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей итти туда, под людские глаза. Да подружки подтолкнули. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Подняла глаза. Как бы сквозь сон увидела учительницу — та улыбалась хорошей, ободряющей улыбкой. Фрося увидела стол под красным сукном, и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, как за рекой, на том берегу, головы... Одни головы... Чужой голос сам заговорил, а что — не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапорте.
Фрося остановилась.
— Я сейчас!.. — вырвалось у девушки; пальцы ее вытащили знакомую записочку, только строчки теперь слились вместе и не прочесть их было. Тогда Фрося подняла голову и, не думая больше о рапортичке, сказала от себя: — Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала из деревни.
В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...
Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если б сейчас сами экзаменовались перед народом. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики. «Вот девушка... — думал он. — Зацепила и не отпускает... А сколько повидал лучших! Только ничего больше не остается, как смотреть на нее издали...»
«Какая она...» — думал Волощук и, не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.
«Молодец Фроська! — думал Ванюшков. — Подруга что надо!»
Он подошел к ней и сказал:
— Пойдем, что ли?
Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал не потому, что решил ничего не говорить, а потому, что не пришло это в голову.
— Ну как? — спросил Митя Шах Бориса слегка насмешливым голосом.
Борис насупился.
На следующий день Борис Волощук встретил Фросю, когда она шла в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.
— Здравствуй, Фрося! — еще раз сказал он.
— Здравствуйте.
— Чего загордилась? Слышал вчера тебя. Хорошо выступила. Очень хорошо. От души. Всем понравилось. Я глаз оторвать не мог.
— Смеетесь вы! — вспыхнула Фрося, и к глазам ее набежали слезы. Она сделала резкое движение, обошла стоявшего на тротуаре Бориса и побежала.
Стоял такой мороз, что шаги ее за три квартала были слышны. Снег будто колотый сахар, синие огоньки так и переливались. Борис посмотрел Фросе вслед и вдруг решительно пошел вперед.
Он догнал ее возле здания комитета комсомола.
— Что с тобой? Родная моя...
Борис впервые так ее назвал.
Румянец залил ей щеки.
— Фрося... Хорошая... голубка... Что с тобой?
Ее тронул голос Бориса, особенный такой голос, который говорил больше, чем слова.
Он взял ее за руку, — и это тоже впервые за все встречи.
— Какая ты обидчивая... подозрительная... самолюбивая... Да разве я посмел бы обидеть тебя?
Он укоризненно посмотрел на Фросю. Она задержала глаза на его лице, потревоженная, очень хорошая собой, остроглазая, живая такая, и сказала:
— Если вы только посмеетесь надо мной, никогда не прощу этого! До гроба не прощу! Слышите?
И тогда он также впервые за все встречи подумал об ответственности своей перед девушкой, ответственности за ее жизнь. «Не толкает ли меня к ней боль, отчаяние, разрыв с Надей? Не обманываю ли я самого себя?»
Несколько минут они постояли молча.
— Иду к Жене Столяровой, — сказала Фрося. — А вы чего запечалились вдруг? Может, обидела?
— Вступаешь в комсомол? — спросил вместо ответа.