Таймири
Шрифт:
Зачем вражеским агентам знать, что он собирается предупредить Диоксида? В город философу возвращаться ни в коем случае нельзя. Да и Карион теперь вряд ли вернется. Если за ним снарядят слежку, придется убегать, запутывать следы, а это — дополнительная трата времени и сил.
Вернувшись домой, он выволок из сарая утлую лодчонку, подлатал днище и погрузил в лодку свое незатейливое снаряжение. Ранним утром, пока не проснулись соседи-рыбаки, спустил суденышко на воду и, часто озираясь, стал
Заспанная река Стрилл не ожидала, что поплывут по ней в такую рань. Зевнула, потянулась на свой манер и давай подталкивать лодчонку. Вскоре Карион почти совсем скрылся из виду. И вот тогда-то безобидный старичок, что дремал под навесом, сдернул сначала куцую бороденку, потом широкополую шляпу и сделался ну совсем как Вазвавр.
— За ним! — скомандовал он. Тотчас высыпали из таверны солдаты. Всю ночь мальчишку караулили. Злые, сонные. Кое-кто, правда, хлебнул тайком пива и был навеселе.
Вазавр восхищался собой всё больше. Город окружен, наблюдение за юнцом установлено. Наверняка ведь поплыл к Диоксиду, обстановку докладывать. Там его, Диоксида, и сцапают. Главное действовать из-за угла, под сурдинку, чтобы не спугнуть ненароком. Вазавр был почему-то уверен, что мальчишке известно, где укрылся философ со свитком. А вот Карион не был уверен ни в чем и в поисках решил руководствоваться шестым чувством. Ненадежная, правда, штука это шестое чувство. Но в лихое время лишь оно порой и выручало.
Какой рачительный хозяин наглухо заколотил ставни и запер двери на семь замков? Замков, действительно, оказалось семь — Минорис дважды сосчитала, не поверила.
— Что за неопрятная халупа! — возмутился капитан. — Даже внутрь заходить не хочется. Полы, небось, грязные, да на полках вековой слой пыли. Если, конечно, там вообще есть полки. А то может статься, что и нету.
— Разве можно жить отдельно от всех? — удивился Папирус.
— Можно, — язвительно отозвался Кэйтайрон. — Но лишь в двух случаях: либо ты прирожденный затворник, либо скудоумный.
Этот деревянный домишко мог бы считаться изгоем общества статных срубов. Он ютился на окраине деревни, тогда как остальные дома, узорные, расписные, толпились в сторонке и недоверчиво смотрели друг на дружку серыми окнами. Очередного «изгоя» высматривали.
Постройки громоздились на высоких фундаментах и со своими треугольными клювами-навесами походили на гротескных кур. Образ старых, бесперых наседок довершала облезлая краска на стенах. Казалось, они собрались здесь, чтобы покудахтать о том о сём.
— Может, мы набрели на дом с привидениями? — проронила Таймири, ковыряя в одной из замочных скважин найденным на земле шурупом.
Вдруг за плетнем кто-то зашевелился, затопал и стал поднимать клубы пыли.
18. О Многоликом и о том, как смерчи дурачат людей
Как выяснилось, шум создавала обычная выщипанная метла, а орудовал ею не кто иной, как Многоликий. Сейчас он был сосредоточен на подметании двора, поэтому лицо его выражало неподдельную серьезность.
Многоликий никого не ждал — ни торговца хлебом, ни старьевщика, ни портного. За оградой, на огороде, у него росла пшеница, из которой он пек хлебцы. Тем и питался. А вещной сундук под лавкой был полон старой одежды. Ее Многоликий перешивал, заштопывал дыры и оставался весьма доволен результатом.
Дверь на замке давно его не беспокоила. Кто, скажите на милость, станет стучаться, если вот уже семь лет жители деревни обходят его дом за версту? И неспроста ведь обходят. От Многоликого лучше держаться подальше, потому как субъект он во всех отношениях странный. Стоит ему загрустить — и он тут же превращается в плоский половичок. Только глазками моргает да сплющенным носом хлюпает. При желании Многоликого легко можно повесить на стену, как ватман.
А если его разозлить, он моментально становится пламенем. Горит — не сгорает.
«Человек в огне!» — вопили, завидев его на улице. И сдуру окатывали водою из ведер. Возможно, именно поэтому он перестал показываться людям на глаза.
Он мог запросто сжаться до размеров футбольного мяча — для этого его достаточно было лишь испугать. Раньше жители деревушки нередко наталкивались по пути на какое-то перекати-поле. У перекати-поля было пожеванное лицо, коротенькие ручки да ножки. Катилось оно и, выпятив губы, раздраженно ворчало.
«Многоликий, — шептались крестьяне. — И что только природа не изобретет!»
Так жил он, поживал, без значительных потрясений и забот. Одна у него была забота — как не лопнуть от злости. Благо, пока еще никому не удалось довести его до той степени ярости, от которой непременно происходит взрыв.
Из-за его переменчивой внешности у него совсем не было друзей. То есть почти совсем. Когда накатывала тоска, он мог поболтать сам с собой или с подрастающей пшеницей. Но обыкновенно Многоликий перелезал через плетень (чтобы зря не отпирать дверь) и шел к большому валуну в пустошь, где грел кости лежебока по прозвищу Лентяй. Лентяй к нему в друзья не набивался и был бы рад от уродца улизнуть. Но его извечная повелительница лень прочно обосновалась на троне. Только и знала, что приказы отдавать. «Лежи, — распоряжалась она. — Всё тлен, — нахально утверждала она, — так что даже не начинай».