Тайна дразнит разум
Шрифт:
— О коллега, вы в реальность Вадима и Рюрика верите?
— Нет, уважаемый! Я верю, что новгородцы нанимали варягов, но как только те нарушали договор, их изгоняли. Русские, позвольте заверить, во многом превосходили иноземных учителей.
— Даже в сфере философии?
— А вы побеседуйте с Калугиным, — загадочно мигнул он.
«Вот и гамлетовская ловушка», — смекнул немец, прощаясь. Он давно подметил, что все русские в национальных костюмах абсолютно преувеличивают мощь своей нации.
Однако слова Передольского
До самого Музея революции немец думал не только о реванше, но и о соревновании с Калугиным: у него, доктора философии, больше шансов на разработку диалектических фигур, формул и аксиом.
На Московской улице, с деревьями по бокам, интуриста встретил Иванов. В майском костюме, Гном, словно влюбленный, размахивал букетом цветов:
— Я расписывал кузнецовскую посуду! Погубил зрение, но осознал святую истину: бессмертно только искусство, а все другое: политика, наука, философия — тлен!
— Пардон! Вчера вы утверждали…
— Вчера я утверждал: если политик, ученый, философ в своем деле не поднялся до творчества, то он ремесленник. Калугин изрек: «Любой из нас способен не только знать, понимать, владеть, но и творить».
«Четыре регистра», — уловил доктор философии, но не успел развить мысль. Гном неожиданно показал на угол Соловьевской гостиницы:
— Вас ждут! Не смею задерживать…
«Кто ждет? Зачем Гном ходил в гостиницу? Кому предназначены цветы?» — задумался интурист, торопя шаги.
В коридоре профессора поджидал юноша с рыжей шевелюрой и толстыми, как у негра, губами. Он говорил от имени таинственной попутчицы интуриста:
— Моя сестра приглашает вас на вечернюю чашку чая…
— Благодарю! — Он жестом задержал посыльного. — Вам местный архивариус Иванов известен?
— Да! Он друг моего отца.
— Кто есть ваш отец?
— Аптекарь Гершель.
Курт Шарф решил отказаться от кефира. Идя в гости, он вернулся к домыслу: «Вероятно, аптекарь, архивариус и рыжая с браунингом в кармане — связные Вейца. Сейчас, возможно, приоткроется ее „особая партитура“ под маской».
Деревянная лестница, где пахло неопрятной кошкой, привела к черной двери с медной планкой: «Провизор Б. С. Гершель». Не без волнения Шарф нажал белую кнопку электрического звонка.
На звонок вышел высокий, пожилой мужчина. Он, рыжебородый, в роговых очках, вынул цветной платок из заднего разреза светлого сюртука и, смущаясь, приветливо забормотал по-немецки с еврейским акцентом:
— Гут моэн, майн гер-р…
Раскатистое «р-р» напомнило пароходное знакомство с его дочкой. Отвечая по-русски, немец избавил радушного хозяина от напряжения голосовых связок.
Небольшая прихожая с тремя дверями и круглым зеркалом
Щелкнув выключателем, Гершель ногой ткнул дверь ванной:
— Ваше полотенце с петухами…
Полки уставлены банками, склянками, колбами. И гегельянец лишь тут почувствовал квартиру провизора.
Столовая освещена вечерним солнцем. Гершель виновато приподнял над седовласой головой темную ермолку:
— Признаюсь, мы, евреи, уж не те герои, воспетые нашим Шолом-Алейхемом: по субботам работаем, жены без париков, а детей не загнать в синагогу. — Провизор почтительно вскинул глаза на фотографию старика с белой пушистой бородой и длинными пейсами: — Мой родитель. Искусный мастер. Лучший портной Украины! Невероятно! Ему, еврею, разрешили жить в Киеве. (Вознес руки.) Взгляни он на своих потомков — не дай бог! — перевернулся бы в гробу. Присаживайтесь, пожалуйста!..
Немца удивил накрытый стол: серебряный самовар с золотистым чайником, как рыцарь в шлеме, вел за собой «пешую свинью» — большой, треугольником пирог, начиненный сочным маком. Хозяин спешил в аптеку на дежурство. Он придвинул гостю мягкий стул и шепотком сообщил о дочке:
— Рахиль — гордость моя. У нее горе: умер сынок. Приехала забыться. Никуда не выходит. Ее сразу узнают, начнутся расспросы про семью, про Ленинград.
Рахиль вошла с дымящей папиросой. Знакомая фигура, в тех же ботинках со шнурками и старомодной юбке, только вместо заграничного плаща зеленая гимнастерка и военный ремень. Приветствуя профессора кивком головы, она взяла на себя роль хозяйки:
— Вы уж, пожалуйста, сами сахар-р-р…
Курт невольно сопоставил питание москвичей по скудным пайкам в 19-м году с богато сервированным столом:
— Госпожа Гершель, чем можно обилие продуктов объяснить?
— Нэп, нэп! — оживилась она и, продолжая курить, подала кусок пирога с маком. — Наша экономика заинтересована в иностранном капитале, торговле, концессиях.
— О! — обрадовался немец. — И надолго?
— Все решит предстоящий съезд партии: если победят сторонники расширения частного сектора, тогда надолго; если же у главного руля окажутся…
— Троцкисты?
— Нет, они уже за бортом! — Рахиль Борисовна, вероятно, переступила грань доверия и переменила тему: — Господин профессор, цель вашего приезда?
Ученый рассказал о работе над книгой «Немцы на Волхове» и коснулся философских успехов Калугина. Гершель предупредила:
— Я политик! Вам полезнее беседа с философом Кибером. А Калугин ведь историк…
— Пардон! — Немцу стало обидно за русского знатока Гегеля. — У него феноменальная способность в любой вещи диалектическую суть раскрыть…