Тайна дразнит разум
Шрифт:
Иван пригласил сторожа курорта и посоветовался с ним насчет второй кандидатуры в понятые. Бородатый Герасим, в белом переднике, открыл калитку и уверенно показал на приземистый трехоконный флигель:
— А еще можно… нашу фельдшерицу…
— Давно она у вас?
— Хвостова-то?
— Разве у нее фамилия Хвостова?
— Натурально. Девичья, значит. — Герасим остановился возле бочки с водой и охотно продолжал: — Вишь, начальник, полета лет назад аль боле Хвостовы, тутошные заводчики, были самые разбогатые. Их канаты
Дворник лукаво подмигнул:
— Ланского, муженька-то, немец прикончил, а родителей «испанка» прибрала. Вот краса-сиротка и определилась к нам, на минеральные воды. Да еще на сцене поет: горазд голосиста…
В крайнем окне, над цветами, вспыхнула огненная прическа. На подоконнике колыхнулась ярко-зеленая елочка. Две створки блеснули стеклами. Певучий голос обратился к Воркуну:
— Иван Матвеевич, поймали?
— Не уйдет, — заверил он и шагнул к распахнутому окну, глядя на нее: — Вы можете понятой?
Зеленые глаза непонятно прищурились: Ланская то ли обрадовалась приглашению, то ли успокоилась, что человек, который махнул через забор парка, скрылся.
Ланская вышла из флигеля в темном длинном платье с закрытым воротом. В этом траурном костюме она походила на монашку.
— Тамара Александровна, вы случайно не видели, кто после стрельбы выскочил от соседей?
Она опустила глаза:
— Н-нет…
«Скрывает», — Воркун невольно посмотрел на Герасима. При нем она не разговорится.
На крыльце, пропуская мимо себя спутницу, Иван едва уловил запах заграничных духов, и снова ему вспомнилась великая княгиня. Смешно и дико: он, бывший пастух, до сих пор мечтал о любимой, похожей на величавую сестру милосердия с певучим голосом. Этой весной он трижды слушал Тамару Ланскую — княгиню в «Русалке».
Воркун представил Рысь с фанерной иконой и нахмурился. Эх, опоздал к другу! Бывало, Леня только позвонит: «Жду к обеду», и Ваня — шапку в охапку, и пес за ним. А сегодня прихорашивался, будто Макс Линдер перед любовным свиданием. Хорош гусь! Все могло быть иначе…
В горнице на круглом столе расставлено восемь тарелок. Леонид всегда приглашал одних и тех же знакомых. Иван пересчитал имена гостей, и получилось так, что один стул лишний. Выходит, восьмой — новое лицо…
Вход на лестницу охранял смуглый татарин в белесо-зеленой гимнастерке. Он любовно оглядел овчарку и одобрительно причмокнул:
— Ай, хорошай!
Поднимаясь в светелку, Тамара судорожно держалась за перила. Она боялась потерять равновесие. Герасим, наоборот, вышагивал уверенно, высоко неся бороду: бывалый
Но там, рядом с покойником, понятые вдруг поменялись ролями. Тамара устояла и, прикрывая рот платком, глазами впилась в Леонида. Герасим поклонился мертвому чекисту и сразу как-то скривился, словно его подрубили: толкни — и грохнется. Чего струхнул? Что знает?
— Герасим, ты первый раз видишь эту икону?
— Впервой, — с трудом выговорил дворник и снова уставился на браунинг в мертвой руке.
Иван вынул из ящика стола лист бумаги, положил его на книгу и сел на диван, рядом со своей гармонью. В руке он держал чернильный карандаш, остро отточенный Леонидом. Не успел он написать: «Протокол допроса», как Пальма кинулась к лестнице.
«Селезнев», — прикинул Воркун, но ошибся.
На площадку быстро поднялся сухой, жилистый Карп. Он, видимо, бежал. Черные кудри вздыбились (он круглый год ходил без фуражки), полы короткой куртки из красной кожи разметались, а капли пота стекали со лба на широкие брови, из-под которых резко смотрели карие глаза.
Не замечая ни людей, ни собаки, он прыгнул через порог и кинулся к столу:
— Ленька!.. — У него дрогнул голос: — Брат ты мой…
Он обнял застывшее тело и, прижимаясь щекой к мягким волосам брата, надрывно зашептал:
— Как же так?.. Если б знать!.. А?.. Так я бы… Ленька, что я наделал?!
— Ты убил его! — выкрикнула Тамара и заплакала.
Карп задел соседку мимолетным взглядом и припал к мертвому брату.
В противоположность младшему Рогову Сеня Селезнев появился бесшумно. Он участливо кивнул Карпу и, снимая измокшую фуражку, тихо сказал Ивану:
— Пиши протокол, пиши…
И другим нашел работу: Тамару послал во флигель за портновской рулеткой, Герасима попросил разогнать толпу под окном, а сам по телефону вызвал врача и фотографа.
Герасим вернулся возбужденный и толстым пальцем показал на окно:
— Забор-то покарябал здорово…
— Кто покарябал? — уточнил Сеня.
— Да я так размыслил, товарищ начальник, попрыгунчик с пружинами на пятках…
— Своими глазами видел-подсмотрел?
— Ныне не видел, а вот в голодуху, на Митрофановском кладбище, видел в белых саванах.
— Ты что, борода-бородина, мешочничал?
— Был грешок. Патрулей огинали погостом. А из могил на нас живые покойники — скок! скок! Содорожники мешки бряк и ходу. Я тоже тягу, хоть груз не бросил. Силенки хватало…
«А тут чего скис?» — взвешивал Иван. А Сеня налегал:
— И высоко, говоришь, они прыгали-возносились?
— Да не горазд.
— Но через этот забор… запросто?
— Натурально! — Герасим заглянул в открытую дверь балкона, где за балясинами зеленел омут освеженного парка. — Говорят, этот прыгунок выскочил из калитки Хвостовых…
Ланская протянула руку с рулеткой, да так и застыла. Сеня тоже заметил, как соседка Роговых побелела, но оставил ее в покое. Он взял у начальника угрозыска протокол, прочитал его вслух и попросил понятых расписаться.