Тайна дразнит разум
Шрифт:
— И тот кинулся-махнул именно через забор? — подкусил Сеня.
— О, юноша, от страха и забор нипочем! — Профессор, дымя трубкой, авторитетно провозгласил: — Уверяю вас, коллеги, и дня не пройдет, как вы вспомните мой диагноз: разрыв сердца — раз; беглец — совпадение — два; лик богоматери — заказ самого Рогова — три. Не ищите того, чего нет!
— Однако, голубчик, — не сдавался Калугин, — бывает обратная картина: именно отсутствие прямых улик заставляет думать, что преступник перехитрил нас. Вы, профессор, исходите только из причины…
— Все
Оношко дымящей трубкой указал на председателя чека:
— Павел Константинович, может быть следствие без причины?
— Ясно, нет!
— Может быть преступление без преступления?
— Конечно, нет!
— Что и требовалось доказать! — победно вскрикнул ученый-криминалист.
Воркуну показалось, что в этом споре Оношко забил его учителя. Больше того, Иван, по существу, разделял взгляд профессора на роль и значение причины в процессе расследования. В самом деле, как не крути, а без причины следствия не бывает. Его глаза сочувственно остановились на Калугине.
А тот с добродушной укоризной посмотрел на Пронина:
— К сожалению, Павел Константинович охотно посещает лекции профессора Оношко и ни разу не поинтересовался нашим кружком. А вот Сеня Селезнев не пропустил ни одного занятия.
Калугин обратился к молодому чекисту:
— Голубчик, скажи, пожалуйста, следователь учитывает только причину и следствие?
— Нет, зачем же! — оживился Селезнев. — Есть молния, но есть и засушливое лето. Молния — причина, а засуха — обстоятельство. Отчего же загорелся лес?
— Совершенно верно, голубчик! Больное сердце — внутренняя причина, а травля иконами, возможно и не только иконами, — внешнее обстоятельство.
Калугин шагнул к Пронину:
— Так что, друг мой, надо учитывать не только причину, но и условия. Короче, кто ускорил смерть больного человека? Нуте?!
— Тридцать верст скакал на лошади, — ответил Пронин.
— А еще?
— Резкая перемена погоды: с ночи дождь…
— А еще, товарищ начальник? — подключился Селезнев.
— И этого достаточно!
— Извиняюсь, товарищ начальник. — Сеня перевел взгляд на Воркуна: — Иван Матвеевич, ты виделся-разговаривал с Роговым после его поездки. Почему ты шел к обеду с гармонью?
— Ну… ясно… Леонид пригласил…
— А если бы он себя плохо-скверно чувствовал, как думаешь, стал бы звать в гости, да еще с музыкой?
— Музыка для него — лучшее лекарство! — Пронин развел руками. — Товарищи, все до поры до времени…
— Ерунда! — оборвал пронинскую речь младший Рогов. — За два часа до выстрелов мы с ним поспорили — он вспылил и ребром ладони так мне по руке рубанул, что я и кий не смог держать, до сих пор ноет…
— Позвольте заметить, коллеги, — профессор трубкой нацелился на телефонный аппарат с двумя рогульками, — за двадцать минут до выстрелов Леонид Силыч позвонил ко мне в гостиницу курорта и пригласил меня к обеду…
«Вот кто восьмой», — отметил про себя Иван, внимательно слушая.
— Вероятно, я был последним, кто слышал его голос. Он был утомленный, болезненный. Я даже отсоветовал ему. Но он заверил: «За
— Значит, — подхватил Сеня, осматривая образ богоматери, — она доконала. Но как?!
— Здесь кто-то держал икону, — вставил Пронин.
— И убежал, как только свершилось чудо: стрелявший в богоматерь скоропостижно умер. Тут любой дрогнет, уверяю вас, коллеги…
«Неужели он верующий?» — подумал Воркун и спросил профессора:
— Ну, а почему Пальма не взяла след?
— Ваша ищейка сразу почувствовала, что тут нет никакого преступления…
— И вообще брат обошелся без помощника. — Младший Рогов поставил фанерный лист на ребро, прижал к дивану и поднял руку: — Стоит! Стреляй!
— Наглядность — лучшее доказательство!
Оношко подошел к столу и только сейчас обратил внимание на роговскую запись:
— Что за мистика?! Как это может мертвый хватать живого?
— Хватает, голубчик, да еще как! — серьезно заверил Калугин. — Религия — чудовищный осьминог с десятками сотен щупальцев и присосок. Вспомните детство. Проснулся — молись. За стол — крестись. Поел — поклонись иконе. Вышел на улицу — кругом церкви, часовни, опять с крестным знамением. И куда ни уйди — всюду тебя достанет церковный звон. В школе — снова молитва и закон божий. А сбежишь в лес или на речку — на груди иконка или крест. Да и места связаны с легендами о чудесах и житиях святых. Свернешь к приятелю или к солдатам в казарму — те же иконы, молитвы. А вечером с мамой или бабкой в храм — боже мой! — чем только тебя не напичкают! Золотой иконостас. Сияние свечей. Душевный хор. Ладан. Просвирка. Святая вода. А в пасху — все брошено в атаку: куличи, яички, перезвон, поцелуи. А исповедь и причастие! А крестный ход! А свадьба, крестины! А похороны! Весь день, всю жизнь — с рождения до смерти — ты в религиозных щупальцах и присосках. Иной даже в бога не верит, а вырваться из объятий церкви не может. Смеется над попами, а все же крест носит, пасху справляет и на всевышнего надеется. Так или не так, голубчик? Нуте?
Профессор не мог лупой нащупать карман. Видимо, Калугин попал в точку. Видимо, золотой крестик на груди криминалиста накалился от слов краеведа. Оношко прикрылся дымовой завесой:
— Так-то оно так, коллега, — он пустил кольцо табачного дыма, — но, позвольте спросить, уместно ли для чекиста, большевика такое выражение: «Мертвый хватает живого»?
— Очень даже уместно, батенька! Это выражение — излюбленный афоризм прогрессивных мыслителей. Еще Дидро этим изречением разоблачал смердящий феодализм, Маркс — загнивающий капитализм, а Ленин — трупный яд идеализма. Нуте?
Профессор отвел глаза в сторону. Воркун улыбнулся. Он вспомнил свою первую встречу с Калугиным. Вчерашний разведчик пришел в уком. Спрашивает председателя, а ему показывают тщедушного человека, в простых очках, с длинными волосами и реденькой бородкой, ну — вылитый пономарь. «Наверно, ведает партийным архивом», — подумал Иван и решил прощупать его: «Смотри… за окном… красотища! Белизна-то какая, аж слепит!» Тот усмехнулся: «Учти, голубчик, церковь — белая тьма. И в этой тьме какие только головы не блуждали!»