Тайна дразнит разум
Шрифт:
— Рысь, давай тяпнем за искусство, зайдем ко мне?
— Хочешь запечатлеть мой портрет, голубчик?
— Без рук, что ли?
— Ницше упал с лошади. У него постоянно болела голова. Однако мыслитель работал ежедневно и подолгу. Друг мой, начни с малого, напиши-ка плакат: «Люди православные, не допустим антихристов в дом божий! Долой грабителей храмов!» Полотно пришлю. Нуте?
— Присылай. Попробую. Может, с привязанной кистью…
Правую руку Ерш нацелил на голову эмиссара, а левой включил свет. Луч фонарика ослепил Рысь. Он мгновенно отвернулся. Но
— Не богат агент патриарха.
— Хочешь поделиться награбленным, голубчик?
«Все знает черт», — раздраженно подумал Георгий и поднялся:
— Когда пришлешь материал?
— Когда достану, батенька. Быстрей поправляйся…
Не подав руки, он растворился в темноте…
На другой вечер загавкала собака. Баптист выскочил на двор, быстро вернулся и, завистливо подмигивая, подал квартиранту шубу на лисьем меху с широкими поповскими рукавами:
— Груня ждет…
Груня запаздывала. Леша завел граммофон — веселая полька смутила его. Он переменил пластинку. Калугин шепнул ему:
— Подожди минутку…
Слышно было, как на «голубятне» Пронин позвонил в чека и громко спросил:
— Дежурный, что нового?
Видимо, Ерш не явился с повинной. Председатель чека пригласил на чердак Воркуна и Калугина. За роговским столом, где поблескивал телефонный аппарат, сидел Пронин, скованный и мрачный. Он заговорил, глядя на лист бумаги с рукописным текстом:
— Я написал характеристику. Завтра пошлю в губчека. Начальство настроилось тебя, Иван, выдвинуть на мое место, а меня вместо Рогова. Ты деловит и предан партии. Мне не привыкать с тобой работать. Но у тебя, Воркун, есть загиб — начал мудрствовать. Усложнил дело со смертью уполномоченного: отвлек чекистов от работы. Передоверил стажеру — Ерш, понятно, облапошил мальчишку. Не обижайся, товарищ, в нашей системе, сам знаешь, дружба дружбой, а служба службой. Пришлось упомянуть и об этом…
Поднимая лист, Пронин перевел взгляд на маленького человека с большой лысиной:
— Калугин, я обошел тебя в характеристике, но тебе скажу прямо в лицо, как коммунист коммунисту. Корень ошибок Воркуна, Селезнева, Смыслова в тебе, Николай. Ты дурно влияешь, особенно на молодых. Нет, я не против твоего интереса к нашей работе. И не против, что ты ведешь у нас кружок по философии. Но сам понимаешь, философия это не криминалистика. В этом отношении лекции профессора Оношко нам, чекистам, полезнее. Нет, я знаю, ты еще в подполье разоблачил провокатора с большим стажем — проявил способности следователя. Однако твоя основная профессия иная, ты специалист в другой области — не зря мечтаешь вернуться к преподаванию естествознания и краеведения. В добрый час! Я первый буду голосовать за твое освобождение, хотя и с сожалением. Ты же хороший председатель укома, тебя уважают партийцы, к тебе тянутся
— Нет, голубчик, не «вместо», а вместе и лупу и диалектику!
— Да пойми, Николай, твой метод расследования…
— Не мой, а Дзержинского! И проверенный практикой!
— Знаю, Калугин, ты уважаешь факты. Обратимся к жизни. — Пронин назидательно улыбнулся. — Разве товарищ Феликс, поймав Анархиста, отпустил бы его без контроля? А?!
— В данном случае, батенька, отпустил бы!
Председатель чека засмеялся и положил руку на телефонную трубку:
— Где же он, твой отпущенный?!
— Друг мой, потерпи еще…
— Хватит! — встал Пронин. — Немедленно объявлю розыск. А тебя, Николай, прошу больше…
Он не договорил: внизу, в столовой, залаяла Пальма. Воркун бросился к лестнице. Николай Николаевич проводил его взглядом и, продолжая сидеть на диване, прислушался. Он услышал веселый голос Груни:
— Вы куда, профессор? Не спешите!
Дружный хохот заглушил голос Оношко…
Толстяк застегивал пальто на дворе. Он не мог оставаться в обществе вора: от Ерша всего можно ждать. Но была еще одна причина бегства: давний спор с Калугиным закончился явно не в пользу петроградского криминалиста.
Не ждал такого сюрприза и председатель чека. Он не поверил Воркуну, заглянул вниз, увидел рыжебородого мужчину с забинтованными руками и, точно рак, попятился назад по лестнице на «голубятню».
— Кто поймал его? — спросил он Ивана.
Тот улыбнулся:
— Никто. Сам пришел с Груней. — Щелкнул пальцем по шее: — У Тамары Александровны есть немного спирта…
— Это еще что?! — возмутился Пронин и вдруг, прижимая руки к животу, осторожно опустился на диван: — Грелку…
Николай Николаевич положил подушку под голову больного, а Воркун послал Тамару Александровну за грелкой.
Внизу кто-то завел граммофон — запел Шаляпин. Калугин закрыл дверь «голубятни» и спустился в столовую. Он заметил удивленно-пристальный взгляд Анархиста. Председатель укома впервые встретился с Ершом и не мог понять, почему тот пялит на него глаза.
Возможно, Леша рассказал Жгловскому о своем новом учителе. Внешне Калугин совершенно не походил на уездного руководителя — обычно первое знакомство не обходится без удивления. Николай Николаевич приветливо кивнул Анархисту и сел за стол:
— Кто еще не пил чаю, друзья мои?
— Мы с «президентом»! — радостно отозвался Леша и жестом пригласил Жгловского: — Согреться горяченьким…
— А мы что, не русские люди, елки зеленые!
К чести старого мастера, он, в отличие от Пронина и Оношко, мужественно признал свою ошибку: обнял племянника…
— Ёк-королек, промахнулся твой дядя!
Заглох граммофон. Из флигеля Воркун принес флакон спирта, вылил его в графин с наливкой и подсел к необычному гостю:
— Ну, Георгий Осипович, кто старое помянет, тому глаз вон! Тебе, брат, штрафную…