Тайна двух лагерей
Шрифт:
– Какими исследованиями занимался ваш друг?
– О, Коля был мечтателем, – тепло улыбнулся Головин. – Не из тех, которые только грезят, но ничего не делают, а которые стремятся вперед и только вперед. Колька вообще был таким, знаете… – Головин собрал пальцы на руке в щепотку, подбирая точное слово. – Неугомонным. Вечным мальчишкой. Он был непокорным, упрямым. Если чувствовал свою правоту, то спорил до последнего, и не так важно, что его оппонентом мог быть кандидат наук. Но ему все прощалось. Во-первых, он был гением. Настоящим гением. Во-вторых, он по-настоящему служил делу. Сейчас любую идею можно купить за деньги и на этом сделать
В кабинете повисла тишина. Головин все еще смотрел в окно, словно забыв о том, что он не один. Стас немного подождал – неловко было вторгаться в чужую историю, куда тебя вроде бы и не приглашали, но дали возможность подсмотреть из-за кулис. Но время шло, и Стас нарочно шумно поменял позу, в которой сидел, намекая на то, что готов к сотрудничеству и дальше.
Вернувшись из воспоминаний, замдиректора внимательно посмотрел на Стаса.
– Унесло течением. Прошу прощения, Станислав Васильевич, – коротко улыбнулся он. – Но ничего, ничего. О чем вы спрашивали?
– Я хотел узнать, над чем работал Николай Иосифович, – напомнил Стас.
– А разве я не ответил? – неприкрыто удивился Головин. – Наверное, хотел это сделать, но отвлекся. Нет, подождите. Я начал. Да, именно так. Я не просто так расхваливал Колю. Не потому, что он прожил короткую жизнь, и не потому, что он был моим лучшим другом. Я начал рассказывать о том, что он легко чем-то загорался. Так было и на работе. В какой-то момент он пришел ко мне и сказал, что хочет попробовать создать лекарственный препарат, который не вызовет привыкания. Речь шла о галлюциногене, который предназначался бы пациентам психиатрических клиник. Коля настоятельно пихал мне книги по психиатрии, в которых делал закладки. «Изучи! Эти люди не могут существовать в реальной жизни. А мой препарат помог бы им увидеть прекрасный разноцветный мир, где они будут счастливы!»
– А что сподвигло его на такое решение? – вдруг заинтересовался Крячко. – Кто-то из его родных был душевно нестабилен?
– Его жена Эмма, – тихо произнес Головин.
– Да как же? Мы с коллегой разговаривали с ней незадолго до ее смерти, с ней было все в порядке, – ошарашенно пробормотал Крячко.
– Психическая нестабильность не всегда проявляется в яркой форме, – наставительным тоном сказал Головин. – Эмме даже диагноз не поставили. Она просто не пошла к врачу.
– Как-то все запутано, Виталий Егорович.
– Поясню. Она была больна и знала об этом, но тщательно скрывала свой недуг от всех. Вероятно, в ее семье знали об этом, но Эмма сказала нам, что отношения с родителями не сложились и она живет одна. Коля и до свадьбы замечал, что она несколько странно себя вела. Могла ни с того ни с сего заявить ему, что вон та девушка, которая их только что обогнала, очень плохой человек. При этом она не была с ней знакома. Эмма иногда «зависала», ее глаза становились стеклянными, она не откликалась на свое имя, но Коля ловко обходил эту тему, если я спрашивал. «Она задумалась, она устала, она плохо спала ночью» – вот так звучали его объяснения. О большем я не спрашивал, но дал понять, что помогу ему в любом вопросе. Коля поблагодарил.
Итак, для реализации задумки была нужна лаборатория
Коля начал опыты, и все проходило довольно гладко. Никто ни о чем не догадывался, не задавал никаких вопросов. О том, как чувствует себя Эмма, я не спрашивал, но стал замечать, что у Коли по утрам усталый вид. Однажды он признался, что Эмма несколько раз за ночь могла проснуться, сесть в постели и смотреть на него не отрываясь. Какой нормальный человек отнесся бы к этому спокойно?
– Это тяжело, – согласился Стас.
– Коля трудился с начала 1967 года. Он не уходил в отпуск, не брал отгулы, у него почти не было выходных. Из веселого человека он превратился в вечно хмурого и неопрятного. И тогда я стукнул кулаком по столу: либо он уходит в отпуск, либо я его похороню прямо в лаборатории. Он сдался тогда. Дела с созданием препарата шли не очень. Не хватало денег, требовались новые реактивы, чувствовалось напряжение в группе его помощников. Коля подозревал, что люди начинали о чем-то догадываться.
Я отпускал его в отпуск с тяжелым сердцем. Он решил съездить с Эммой в горы, где мы с ним несколько раз бывали. Став мужем, он забыл о своем увлечении. Он вообще от многого отказался. Например, от фотосъемки, которой «болел» еще со времен нашего студенчества. Я не знал, что больше его не увижу. Вместо него ко мне пришла Эмма и рассказала про несчастный случай. С ее слов, он сорвался в пропасть, потому что был без страховки. Я ей не поверил. Коля всегда следил за экипировкой и не лез на рожон. Он был горяч и безрассуден, но только не тогда, когда мы покоряли горные вершины. Однако при Эмме я и вида не показал. Не до того было.
Эмма попросила меня проводить ее в лабораторию. Сказала, что знала о планах мужа и была ему благодарна. В тот момент я подумал, что, наверное, сильно ошибался на ее счет. Если друг посвятил ее в свои планы, то имел на то основания. Это была их беда, а я не имел права думать об Эмме плохо. Но так говорил мой мозг. А сердце не поверило здравому смыслу.
Итак, я спросил у Эммы, зачем ей нужно в лабораторию. Доступ туда ограничен, пускают далеко не всех. «Тогда сходи ты, – попросила она. – И принеси мне его записи. Это моя память. Не хочу, чтобы кто-то воспользовался его трудами. А еще я просто хотела увидеть то место, где он был в последний раз».
Думаете, Станислав Васильевич, что мой разум оказался сильнее чувств? Куда там! Я устроил Эмме возможность посетить лабораторию. Разумеется, она была там под моим присмотром. Постояла, осмотрелась, а потом сползла по стенке на пол. Я подал ей воды, она пришла в себя. Нужно было торопиться, могли вернуться сотрудники. Эмма забрала папку с наработками Коли, и мы ушли. Больше я ее не видел.
– Виктор Егорович, – начал Стас. – Я благодарен за то, что вы сейчас рассказали. Это многое проясняет.