Тайна моего двойника
Шрифт:
Я была удивлена этим рассуждением и, кажется, не совсем понимала тогда, что он имеет ввиду. Однако я изо всех сил постаралась прислушаться к сердцу. Но оно мне в тот момент не подсказывало ничего, и я ничего не чувствовала, кроме смущения и растерянности.
— Возможно, что я как раз принимаю свои желания за действительность, Джонатан, во всяком случае ни мое сердце, ни моя интуиция не в состоянии сладить с желанием, чтобы ты был со мною рядом сейчас… — отважилась я, решив, что правда лучше всего. В хитростях мне все равно не преуспеть. — Мне нужна твоя поддержка, одной мне не справиться
Джонатан явно обрадовался моим словам. А мне полегчало, и сомнения отпустили меня при виде его радости, которую он, к тому же, попытался скрыть.
— Это преамбула к какой-то просьбе? — спросил он сдержанно, но глаза его лучились.
— Твоя необыкновенная проницательность лишь подтверждает справедливость моей лестной оценки. Как ты догадался?
— У тебя на лице написано нетерпение.
— А-а… Это не просьба даже. Просто я хочу тебе рассказать кое-что, чего ты не знаешь, и…
— Услышать мой анализ?
— Именно.
— Поскольку, в противоположность твоей обычной манере себя вести, ты обставляешь наш предстоящий разговор такими церемониями, я делаю вывод, что нам стоит уйти отсюда.
— Почему?
— Мы здесь не одни. — Действительно, в курительной комнате было еще несколько человек. — А то, что ты хочешь мне рассказать, явно не для посторонних ушей. Не шептаться же нам! Ты сейчас можешь уйти?
Я посмотрела на часы. Через полчаса начинался обед и я была голодна. Заметив мой жест, Джонатан добавил:
— Я тебя приглашаю ко мне домой. Учитывая твои наклейки, вряд ли ты захочешь пойти в ресторан. И обещаю тебе обед.
Небольшая квартирка из двух комнат была обставлена очень просто, без малейших претензий, хотя само по себе наличие двухкомнатной квартиры, да еще и в районе Площади Вогезов, говорило о наличии финансов — за мою короткую жизнь в Париже я стала понемножку разбираться в таких вещах. Кроме самой необходимой мебели, в гостиной были книжные полки — не так уж часто встречающаяся здесь деталь интерьера. Читающий люд этой страны охотно пользуется услугами библиотек, экономя место в своих квартирах, — не так, как у нас в России, где, еще не опомнившись от книжного дефицита, каждый норовит притащить книги домой. Единственной роскошью в его гостиной была дорогая стереоустановка с коллекцией компакт-дисков.
На низком столике в вазе стояли коралловые розы. Неужели он предвидел, что я к нему приду?
С комода смотрели три фотографии: на первой, по всей видимости, были запечатлены родители Джонатана; на второй Джонатан, хорошенький мальчуган лет восьми, сидел на верхом лошади; на третьей Джонатан, лет шестнадцати, с загипсованной рукой и ногой, стоял возле какой-то шикарной машины с открытым верхом, капот которой был смят в лепешку.
— А-а, фотографии смотришь? — сказал, входя с кухни, Джонатан. — Детские воспоминания. Для ума и для сердца.
— Это твои родители?
— Позвольте вам представить, мадмуазель: мои родители, моя лошадь, моя машина.
— И какие из этих фотографий для ума?
— Последняя, конечно. Чтобы не забывать, что почем в этой жизни.
— Почем машина или почем здоровье? — уточнила я.
— Почем
— В виде разбитой машины или сломанной ноги? — рискнула я снова уточнить.
— О, Оля, ты пропустила несколько звеньев в этой цепочке!
На этот раз я решила не пытаться угадать, а помолчать да послушать.
— Первым делом из глупости вытекает самонадеянность. Из самонадеянности — желание слышать только себя и неумение слушать голос вещей. Из этого неумения…
— Голос вещей? А ты не мог бы объяснить?
— Ну, смотри. — Джонатан показал на фотографию с лошадью. — У меня никогда не было никаких, даже малейших проблем с лошадью. Я никогда с нее не падал, я не сломал даже ногтя за все время, которое я занимался верховой ездой. Потому что я с самого начала знал: это животное. У него есть свой характер, и оно может этот характер показать. Я изначально из этого исходил и с лошадьми своими всегда считался. То есть — я слушал их голос. Я чувствовал их желания, состояние, настроение и учитывал их… Когда появилась машина, я отнесся к ней, как своей рабыне, которая может исполнять любые мои прихоти.. У которой нет права своего голоса, понимаешь? В определенном смысле она была одновременно и моим идолом, которому я служил.
— Погоди, идол и рабыня — это как-то вместе не вяжется…
— Вяжется, Оля, еще как! Раб, если только ему представится возможность, всегда поступает со своим господином так — или еще более жестоко — как господин поступал с ним. А идол — это всегда то, чем неимоверно хочется обладать, себе подчинить, поработить, иметь у себя в распоряжении. Посмотри на толпу, срывающую одежду со своих кумиров — хоть кусочек, но достанется в обладание… Про маньяков фильмы видела? Они выбирают девушек, которым поклоняются, и убивают их, чтобы они достались в полное, безграничное обладание… Идол не имеет права голоса. Никто не считается с тем, хочется ли идолу быть задушенным своими поклонниками — в прямом и переносном смысле. Так я и со своей машиной: я сделал из нее идола, я ее пытался себе подчинить — я не слушал ее голос и не считался с ней. И она не выдержала. Она вышла из подчинения и я потерял управление…
И он снова исчез на кухне.
— Тебе помочь? — крикнула я ему вслед.
— Ни в коем случае, — донесся ответ. — Можешь пока послушать музыку и посмотреть книги.
Шекспир на английском, Гете на немецком, Марсель Пруст на французском, Данте на итальянском…
— Ты по-немецки читаешь?
— Да.
На кухне что-то шипело и вкусный запах начал заполнять квартиру.
— И по-итальянски?
— Да. И надеюсь изучить русский с твоей помощью. Ты будешь мне давать уроки?
Он мне нравился все больше и больше, этот полиглот.
— Я умру от голода, пока ты приготовишь! — снова крикнула я. — И ты останешься без русского!
— Я тебя спасу, — заверил Джонатан, входя в комнату. В руках у него были две подставки для горячего. — Я умею делать искусственное дыхание.
Я не успела продумать, была ли какая-нибудь двусмысленность в «искусственном дыхании», как он распорядился:
— Возьми там, — он указал на шкаф — тарелки и прочее и накрой пока на стол.