Тайна Моря
Шрифт:
Задача была непростая, и при дневном свете я мог бы счесть ее еще сложнее. Местами скала головокружительно нависала над водой, что само по себе было опасно. Но я справился и наконец выбрался на груду камней под утесом. Здесь, в самом углу гавани, под местом, где проходила овечья тропа, я и нашел Гормалу — почти без сознания. Она с трудом пришла в себя, когда я приподнял ее голову и приложил к ее губам флягу. Несколько секунд она старалась отдышаться, прижавшись к моей груди лицом, поперек которого упали и спутались жалкие, редкие седые волосы.
Затем с превеликим усилием она слабо простонала, хоть и стараясь говорить тихо на случай, если даже в этом одиноком углу, во тьме ночи и тумана, окажутся чужие уши:
— Моя песенка спета, голубчик; когда обвалились камни, я убилась о скалы. Слушай внимательно, ибо скоро я умру: скоро уж все Секреты и Тайны будут мои. А когда придет конец, возьми мои руки своей, а второй закрой мне очи. Потом, когда я испущу дух, увидишь ты то, что видят мои мертвые очи, услышишь силой моих мертвых ушей. Быть может, и ты познаешь секреты и желания моего сердца. Не упусти шанс, голубчик! Да пребудет Бог с тобой и твоей красавицей. Скажи ей — а ты
С каждым словом из нее словно медленно утекала жизнь. Я это чувствовал и знал множеством способов. Когда я взял ее руки, на ее лице проступила счастливая улыбка и выражение жадного любопытства. И это последнее, что я видел в тусклом свете, когда накрыл ее затуманившиеся очи рукой.
А потом началось странное и страшное.
Глава L. Глаза мертвых
Стоя на коленях, взяв ее руки в свои и накрыв ее глаза ладонью, я словно воспарил в воздух, обретя изумительное зрение — озирая все вокруг на огромном расстоянии. Над водой по-прежнему висел непроглядный туман. Но просторы воздуха и толщи моря раскрылись, словно сияло солнце, и я просто смотрел в прозрачную воду. В общей панораме не скрывалось ничего, что может быть видно глазу. Корабли на море — и морское дно; ощетинившееся скалами побережье и далекие высокогорья простерлись, как на карте. Далеко на горизонте виднелись несколько судов, больших и малых. В нескольких милях стоял военный корабль, а к северу от него, но куда ближе к берегу изящная яхта медленно двигалась с приливом под убавленным парусом. Военный корабль был настороже: на вершине каждой мачты и всюду, откуда можно было что-то разглядеть, торчала голова дозорного. Горел прожектор, то и дело озаряя море вращающимися полосами. Но мои глаза притянуло, как магнит притягивает железо, судно с неуклюжей оснасткой у самого берега, как будто всего в сотнях ярдов от Данбайской скалы. Я знал, что это китобой, поскольку на его палубе стояли большие лодки для бурных морей и печь, где растапливают ворвань. В бессознательном порыве, словно моя душа — крылатая птица, я завис над этим кораблем. И странное дело, он весь был словно из хрусталя: я видел его насквозь до глубины моря, где лежала его тень, пока мой взгляд не упирался в голый песок или массы гигантских водорослей, что покачивались с приливом над камнями. Средь водорослей юркала рыба, неустанно ползали по камням морские блюдечки, похожие на цветы. Я видел даже те полосы на воде, что неизбежно оставляют ветер и течение. А корабль был прозрачен, словно я заглядывал в кукольный домик — но кукольный домик, отлитый из стекла. Мне открылись все уголки, в мой разум проникали все пустяки, даже те, которые меня не интересовали. Закрыв глаза, я по-прежнему видел перед собой все то, на чем остановились глаза моей души в те моменты духовного зрения.
Все это время я проводил в двойном сознании. Все, что я видел перед собой, было просто и реально, и в то же время я ни на секунду не забывал о себе настоящем. Я знал, что стою на коленях на берегу, средь камней, под утесом, и подле меня — покойная Гормала. Но некий божественный руководящий принцип направлял мою мысль — не иначе как мысль, ибо мои глаза подчинялись любым желаниям, а за ними словно следовало все мое существо. Вот их повело от носа вдоль палубы и в люк. Я спустился, ступенька за ступенькой, составляя точную и внимательную опись предметов вокруг. Я попал в узкую каюту, где как будто даже запах стоял злой. Прогорклый желтый свет от грубой масляной лампы с толстым чадящим фитилем словно делал сумрак материальным, а тени — чудовищными. Оттуда я попал в крошечную каюту, где на койке спала Марджори. Она выглядела бледной и исхудавшей, у меня защемило сердце при виде больших черных кругов под ее глазами. Но в лице читалась решимость — решимость несгибаемая и неприручаемая. Зная ее, с выжженным у меня на сердце ее посланием «я могу умереть», я без подсказок понимал, что именно сжато в ее руке за пазухой. Дверь была заперта — снаружи недавно привесили грубый засов, ключа в замке не было. Я бы задержался, но мною двигала все та же направляющая сила. В соседней каюте лежал мужчина, тоже спящий. Он был крупного склада, с неухоженной рыжей бородой, пронизанной сединой; редкие волосы, что остались на покрытой рубцами макушке, были тускло-рыжего цвета, понемногу белеющего. Над ним, ниже хронометра, показывавшего два пятнадцать по Гринвичу, висели два больших семизарядника; из кармана торчала рукоятка ножа боуи. И в самом деле странно, как я мог смотреть без злобы или мстительности на такого человека. Полагаю, тогда я воспринимал мир как безличный дух, а вся человеческая страсть, принадлежащая плоти, пропала. В то время, хоть я это и заметил, мне это не показалось странным — не более странным, чем то, что я одновременно вижу близко и далеко, охватываю огромное пространство и невозможное мельтешение деталей. Не более странным, чем то, что мне открыты все стихии; что туман прекратил окутывать, а тьма — прятать; что дерево и железо, палуба, стенки и перегородки, балки, двери и поручни — все стало прозрачно, как стекло. В разуме царило смутное намерение изучить каждый пустяк, который мог нести угрозу Марджори. Но хоть сама идея была в зачаточном состоянии, механизм мышления столь быстр, что мои глаза уже видели — будто сквозь борт — лодку, выходящую из морской пещеры в утесах за Данбайской скалой. А в ней я увидел — тем же зрением, что давало силу видеть все остальное, — семерых мужчин, в которых на взгляд определил кое-кого из описанных Марджори в туннеле. Всех, кроме одного, я оглядывал и взвешивал с полным спокойствием, но один был огромный угольно-черный негр, облика премерзкого и отталкивающего. От одного его вида у меня застыла кровь в жилах, а разум сразу переполнился ненавистью и страхом. На моих глазах лодка с невообразимой скоростью подошла к кораблю. Не то чтобы она быстро плыла — в действительности ее ход был медленным и затрудненным. Бушевали ветер и
Лодка подошла к китобою с левого борта, и я увидел лица нескольких мужчин, подбежавших при звуке весел с другой стороны. Очевидно, они ожидали прибытия по правому борту. Лодка пристала с немалым трудом — море с каждым мигом волновалось все сильнее; мужчины один за другим полезли по трапу, исчезая за ограждением. Благодаря удивительным способностям зрения, разума и памяти я следовал за всеми и каждым одновременно. Они наспех собрались у ворота и начали поднимать с лодки тяжелые грузы. При этом один из них, негр, то и дело старался сунуть нос в каждый, когда тот попадал на борт; и то и дело его отгоняли. Ему не давали ничего тронуть, на каждый упрек он отвечал угрюмым взором. В обычных обстоятельствах все это заняло бы немало времени, но перед моими духовными очами пронеслось с удивительной быстротой…
Я заметил, что ясность вокруг пропадает. Туман наползал на море, как я уже видел ранее вечером, и прятал детали под своим покровом. Великое пространство и корабли на нем, все чудеса морских толщ терялись в нарастающей мгле. Я обнаружил, что мои мысли, как и глаза, сосредоточились на палубе китобоя. Когда остальные не обращали внимания, огромный негр, с физиономией, перекошенной до безобразия злобной ухмылкой, прокрался в люк и пропал из виду. В усиливающемся тумане и мгле я терял способность видеть сквозь непрозрачное и материальное — меня не на шутку потрясло, что негр действительно скрылся от моих глаз. А с его уходом в моем сердце начал разрастаться страх, пока в исступлении человеческой страсти все эфирное вокруг не поблекло и не угасло, как умирающее пламя…
Эти терзания моей души, страх за возлюбленную вырвали мой истинный дух из фантомного бытия обратно в суровую жизнь…
Я опомнился, промозгший и изъеденный волнением, на коленях рядом с мраморно-холодным, коченеющим телом Гормалы, на одиноком камне под утесом. В расщелинах над головой свистел ветер, вокруг билось бурное море, злобно налетая на черные блестящие скалы. Вокруг было так темно, что мои глаза, уже привыкшие к способности создавать свой свет, дарованной в видении, не могли проницать туман и мглу. Я попытался посмотреть на часы, но и циферблат видел смутно, не разбирал цифр на нем и боялся зажечь спичку и выдать свое присутствие. К счастью, мои часы могли отбивать часы и минуты, и я узнал, что сейчас половина второго. Следовательно, у меня оставалось еще три четверти часа, потому что я запомнил подсказку хронометра на китобое. Я знал, что у меня нет ни времени, ни возможности перенести тело Гормалы на утес — покамест; потому я перенес ее на вершину камня, подальше от отметки высоты прилива.
Почтительно и с благословением я закрыл ее мертвые очи, все еще глядящие в небеса с каким-то потусторонним любопытством. Затем с трудом забрался по крутой тропинке и поспешил посмотреть на другую сторону гавани, чтобы найти следы похитителей или морской пещеры, где они прятали лодку. Утесы здесь были ужасно крутыми и нависали высоко над морем, не оставляя возможности лечь на краю и заглянуть вниз. А отвесные стены не расступались даже для малейшей тропинки; я не мог найти спуск вдоль теснящихся скал. Обыскать берег можно было бы только с лодки. Ближайшим местом, где ее можно было раздобыть, была небольшая гавань рядом с Баллерс-о-Бьюкен, а на это времени не хватало. Я отчаянно метался между идеями и со страшной силой жалел, что рядом нет Монтгомери или кого-нибудь еще из нашего отряда, кто знал бы, как поступить в этом положении. Я не переживал о текущем моменте, но хотел принять все предосторожности против грядущего. Я отлично понимал, что увиденное глазами покойной Гормалы — не плод воображения и не версия того, что может случиться, а мрачная картина того, что будет. И я нисколько не сомневался в ее точности. О! Если бы я только видел, что случится дальше, если бы задержался всего на несколько мгновений! Ведь при скорости, с которой все проносилось перед мысленным взором в том странном времени, каждая секунда могла означать радость или горе всей моей жизни. Как же я стонал от сожалений и проклинал свою опрометчивость, что не смог задержаться и узнать посредством очей мертвой ведьмы истину!
Но терзаться бесполезно: чтобы спасти Марджори, нужно было действовать. Ей я еще мог помочь. Я мог спасти ее даже в одиночку, если бы попал на китобой незаметно для команды. Знал, что справлюсь, потому что все-таки умел плавать; а в качестве оружия, которого меня не лишила бы вода, у меня имелся кинжал, отнятый у дона Бернардино. Если потребуется другое, я раздобуду его в каюте по соседству с Марджори, где спит рыжебородый. Я не знал, лучше ли поискать кого-нибудь из товарищей или дождаться дона, который должен был вернуться в пределах часа после своего ухода. И все еще выбирал, когда трудность разрешил за меня сам испанец, появившись в сопровождении одного из молодых американских флотских офицеров.
Рассказав о своем видении, даже в царящей темноте я угадал, что никто из них не готов принять его точность на веру. Я чуть не вспылил, но вспомнил, что никто не знает о моих опытах со Вторым Зрением и о самом этом явлении. Ни в Испании, ни в Америке вера в него не популярна, и я не сомневался, что им обоим показалось, будто я просто-напросто схожу с ума от волнений и страхов. Даже когда я сказал, что подкреплю свою уверенность, выплыв за Данбайскую скалу и попав на китобой раньше, чем к нему придет лодка, они не поверили. Впрочем, реакция на эту идею была типичной для каждого народа. Для высокородного испанца, чьей жизнью правили законы чести и личной ответственности, все возникавшее из благородных мотивов было достойно уважения; он не сомневался в разумности того, кто придерживается этих принципов. Однако практичный американец, хоть и равно готовый пожертвовать собой и рискнуть всем ради чести и долга, смотрел на мой план исходя из результата: приблизят ли мои действия спасение девушки. Когда испанец поднял шляпу и произнес: «Да пребудет Бог в вашем отважном начинании, сеньор, и охранит в Своей длани вашу жизнь и жизнь вашей любимой!» — американец сказал: