Тайна "Сиракузского кодекса"
Шрифт:
Я моргнул.
Бодич вздохнул.
— Для тебя она оказалась полной неожиданностью.
— В его пользу много очков, Чарли, — заметил Кларенс.
— Точно, — сказал Эванс, — а в нашу — ни одного.
— Заткнись ты, — сказал ему Бодич и открыл глаза. — Выматываемся отсюда на хрен.
VI
Местечко Колма расположено к югу от Сан-Франциско, и здесь хоронят многих. Уайтт Эрп — один пример, Джо Димаджио — другой. Недавно пошли разговоры, что несколько акров могил перенесут, чтобы очистить место под казино. Интересы игроков убедили горожан, что муниципалитет, сто пятьдесят лет заботившийся о земле для мертвых,
Группку провожающих покойную никак нельзя было назвать толпой. Кое-кто оделся соответственно случаю, причем многие не пожалели расходов, но Запад есть Запад, и здесь нет рецептов на одежду к какому бы то ни было событию. Здесь, например, присутствовал Джон Пленти. Сраженный горем, он натянул измазанные краской джинсы, легкую полосатую куртку индейских расцветок, которая смотрелась бы уместнее на пикнике. К тому же он был пьян. Был здесь и Джеральд Ренквист, в костюме отличного покроя приглушенного черного цвета в тонкую муаровую полоску. У него на руке висела мать, или наоборот. Она была в очень больших темных очках, консервативном жакете и темно-синей юбке. И она, и сын держались отстраненно — возможно, от пережитого потрясения. Все мы были знакомы настолько, чтобы обмениваться кивками при встрече, но, как видно, облако подозрений, висевших над этим делом, помешало им всем подойти ко мне.
Жизнь человека, рожденного женщиной, коротка и полна несчастий…
Священник епископальной церкви читал по алому «малому молитвеннику», а легкий ветерок трепал его выцветший стихарь. Листья вечнозеленого дуба у могилы громко шелестели, и я вдруг заметил в воздухе привкус Аляски, вкус осени, которую калифорнийцы умеют предвидеть, предвкушая надежду, что после пяти-шести месяцев засухи пройдет наконец дождь. И дождь смоет все обязательные принадлежности засухи: запах мочи в улочках и переулках, тусклый беж и умбру скошенной травы, пробки туристов на автострадах, землю, которая лежит смирно, только пока она сухая. С вторжением тундры в эти южные широты являются и ловля лосося, и художественные выставки, и опера, и выборы. Солнце, впрочем, так же пронзительно сияет из своей ярко-синей твердыни, которая, освеженная хоть одной бурей, сразу возрождает все надежды, которые с каждым днем таяли в разливающейся внизу дымке.
Он вырастает, и его срезают, подобно цветку, он неуловим как тень и никогда не остается на месте…
Несомненно, многие, собравшиеся у края могилы, действительно горевали. Оставалось неизвестным, должны ли темные очки скрывать печаль или защищать от солнца. Солнце, действительно, было яркое.
Но, столь же несомненно, некоторые проявляли только показные признаки горя, какие быстро учишься изображать, много лет присутствуя на похоронах «срезанных цветов».
И среди жизни мы в смерти. В ком искать нам опору, как не в тебе, Господи, справедливо негодующем на наши грехи…
На эту грешницу негодовал не один Господь. Несколько присутствующих, похоже, пристально следили, чтобы Рени Ноулс не вылетела из гроба, чтобы совершить еще одно прегрешение напоследок. Они не спускали строгих взглядов с могилы.
Да, о Господь пресвятой, Господь всемилостивый, о святой и милосердный Спаситель, не ввергни нас в горькую муку вечной погибели.
— Наоборот, — прошелестел голос за моей спиной не так громко, чтобы кого-то потревожить, но театральным шепотом, слышным на десять футов вокруг. — Пусть уж она будет вечной.
Голос
— Ну-ну, Руфи, — твердо сказала другая женщина, тоже у меня за спиной. — Так Бог судил.
— Трахала мужиков, — объявил первый голос, — а со мной она никогда не обходилась как следует.
Я украдкой оглянулся.
Коротко подстриженные седые волосы, рост меньше пяти и трех, и очень хорошо сохранилась, хотя и усохла, для своих шестидесяти пяти или семидесяти лет. На шее у нее был повязан красный платок. На маленьких ступнях — спортивные туфельки; полотняная рубашка и джинсы. Эмалевый кружок на уголке воротника гласил: «Все мы из Его лона».
Сходство лиц не оставляло сомнений — мать Рени.
— Руфи, напомнила ее спутница, — девочка умерла.
Ты ведаешь, Господи, тайны наших сердец…
— В этой могиле, — прошипела Руфи, — сердце не похоронено.
Подруга похлопала Руфи по плечу:
— Держи себя в руках.
В отличие от Руфи ее подруга была одета как городская дама: в длинном полотняном плаще, на скромных, но стильных каблучках, с кожаной сумочкой. Обе казались примерно одного возраста. На лице Руфи ни следа косметики, ни обручального кольца, ни украшений. Ее подруга щедро использовала косметику, носила бриллиантовые клипсы, тонкую золотую цепочку на шее и золотое обручальное кольцо на безымянном пальце той руки, которой хлопала Руфи по плечу.
— Руфи так взволнована, — прошептала она, ни к кому в особенности не обращаясь.
Не пошли нам страдания в наш последний час, ни в смертной муке…
Кто-то в толпе фыркнул и резко оборвал смешок. Перед лицом смерти люди непредсказуемы. Смех или слезы неразличимы. Но за время церемонии непременно настает один момент, вызывающий подлинные чувства, заставляющий забыть о текущих делах — и сейчас такой момент настал.
Священник закрыл молитвенник, заложив его пальцем, и, с величием княгини, переступающей канаву, подобрал свои ризы и отступил, заботливо оправил одеяние и жестом пригласил собравшихся.
Гроб опустили в могилу до службы. Сначала неуверенно, потом все решительней люди цепочкой потянулись к яме, бросая в нее комья земли, сложенной в ногах открытой могилы. Одни захватывали щепотку пальцами, просеивали, словно солили хлеб; другие решительно вонзали ладонь в землю и сгребали полную горсть, подобно гунну, ложкой нагребающему перец из миски, но, независимо от количества, щепотки и комья земли громко стучали по крышке гроба, шокируя одних зрителей и явно радуя других. Человек восемь-десять, в том числе мальчик и совсем маленькая девочка, приняли участие в ритуале.
Когда каждый прошел свою очередь, священник выступил вперед, снова открыл книгу и надел пару притемненных очков.
Всемогущему Богу мы предаем душу нашей ушедшей сестры, и тело ее предаем земле.
И даже я, несмотря или вследствие опыта определенного рода, притупляющего почтение к смерти, совершил сейчас собственное маленькое святотатство, размечтавшись об этом самом теле, опрысканном теперь вонючими дезинфектантами, окруженном дешевыми медяшками, быстрогниющим бархатом и стойким к сырости тиком. Я видел тени, не такие, с какими могла бы к этому времени повстречаться Рени, — тени, которые двигались, потому что двигались мы, или потому что склоняющиеся над нами деревья качали ветвями под западным ветром, или потому что чайка пролетала между могилой и солнцем — живые тени.