Тайна "Сиракузского кодекса"
Шрифт:
Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху, в вере и уверенности в Воскрешение в жизнь вечную через Господа нашего Иисуса Христа, который явится во славе судить мир, и земля и море отдадут своих мертвых, и распавшиеся тела тех, кто спит в нем, изменятся и станут подобны Его великолепному телу, как Его великий труд может принять в себя все сущее.
Это древнее антиэнтропийное заклинание, в котором растраченная даром любовь возвращается за новой любовью; где кубики льда отдают свой холод виски, вместо того чтобы калории виски победили в своей вечной борьбе с холодом; где тело, разорванное
Старый запас слепой надежды перед лицом запаха падали. Старый способ собирать песеты для золоченых украшений церкви. Что должен думать этот священник, выговаривая эти слова, выпуская их, как несколько избранных наугад фонем против жестокости мира? Что должны думать эти люди, если они вообще слушали священника, о расплывчатом облачке этих звуков, осыпающих в сумерках их манишки словно стерильной пыльцой?
Я вспомнил соски, гладящие мое лицо; ушедшие в прошлое недели, месяцы, а может, и годы — пара прекрасных педагогов, не справляющихся с грубой орфографией нового жаргона, очищающие изрезанные надписями tabula энергичными своими и невесомыми касаниями. Или какое-то безбожное отражение…
И слышал я глас с небес, вещавший мне, пиши: отныне благословенны мертвые, умершие во Господе; так сказал Дух, ибо они отдыхают от трудов своих.
При этих словах общий вздох облетел толпу: толпу городских жителей, готовых признать, как изнемогают они от ужасной городской жизни, но воистину никогда не признающихся, что скучают. Священник предложил им хотя бы несколькими словами присоединиться к его молению:
Да будет Господь с тобой…
Но лишь двое или трое вспомнили правильные слова:
И с духом твоим.
Священник, воздев руки, провозгласил:
Помолимся!
Многие их присутствующих склонили головы, не забыв сперва поправить пальцами темные очки на носу, чтобы те не соскользнули в могилу, куда пришлось бы за ними лазать. И они слушали, как священник читает:
Помилуй нас, Господи.
И к собственному удивлению у них вырвалось, словно повинуясь некому генетическому рефлексу:
Помилуй нас, Иисусе!
И вновь священник и остальные повторили первый трогающий сердце, словно дрожащий антифон:
Господи помилуй…
Но голоса нестройно на следующем этапе, называемом Господней молитвой, прозвучавшей запинающейся, срывающейся жалкой, плохо отрежиссированной сценой, напомнив тележку с двумя подобранными не в лад лошадьми и неумелым возницей, когда хлыст остается без дела, одна лошадь тянет, другая артачится, а временами обе отказываются тянуть и повозка только по инерции катится с горки.
Зазвонил мобильный телефон. Герли Ренквист пробиралась между могильных плит подальше от толпы, прижав телефон к уху. Человек, стоявший в головах могилы, возмущенно взглянул на нее. Я решил, что это, наверно, муж.
О Господи Иисусе Христе, смертью своей лишивший смерть жала…
Одинокий среди толпы, этот мужчина имел вид несколько
…Позволь нам, рабам Твоим, следовать в вере по пути, Тобой указанному, чтобы в конце его мы уснули с миром в Тебе…
Я заглянул в открытую могилу. Сейчас я увидел незамеченные прежде шестидюймовые борозды плотных отложений, извивавшиеся по стене ямы, начинаясь футах в двух ниже травы. Это напомнило мне, что здесь недавно стоял ровный гул тяжелой техники: покачивавшихся мотогрейдеров и гусеничных тракторов — сдвигающих и выравнивающих сброшенный грузовиками мусор, засыпавших верхнюю четверть аррохо тысячефутовой глубины. В четверти мили от нас висела неизменная стая чаек там, у самой границы кладбища, отмеченной линией высоких мерцающих эвкалиптов, был болотистый участок.
На углу могилы борозды тоже поворачивали и тянулись по поверхности к изголовью: мне пришло в голову, что, стой я на другой стороне, рядом со священником и мужем, мне видны были бы те же борозды, уходящие под землю, на которой я стоял. Этот участок, как и большинство могил вокруг, если не все кладбище целиком, удерживался выше уровня моря в основном потому, что располагался на высокой ступени старой свалки.
И восстанем в образе Твоем…
Женщина со значком, призывающим к отказу от абортов, на лацкане шерстяного жакета, расплакалась. Она не старалась скрыть чувств или приглушить их, и ее нескромный порыв, казалось, сдвинул что-то в человеке, которого я счел мужем Рени и который позволил единственной слезе свободно скатиться по его щеке. Мать Рени, как я про себя называл женщину в шерстяном жакете, демонстрировала необычную смесь чувств каждому, кому не лень было их изучить. Гнев и тоска, любовь и раздражение, облегчение и отчаяние и многое еще сталкивалось в ней. Желание вернуть дочь боролось, похоже, с давним устоявшимся желанием избавиться от Рени навсегда. Что-то большее, чем простой факт, что они не смогли проститься, осталось неразрешенным между матерью и дочерью и застыло теперь навсегда неразрешимой задачей.
Милостью Твоей, живущим с Отцом и Святым Духом, един Бог, мир бесконечен. Аминь.
Несколько голосов в толпе вразнобой и неуверенно повторили слова за священником. Когда тот повернулся к нам, чтобы осенить единым благословением, за его спиной я увидел лицо Бодича, которого до сих пор не замечал. Инспектор стоял, сложив руки перед собой, как благонравный мальчик из церковного хора — он вполне мог прежде быть певчим, — и, не сводя с меня взгляда, одними губами выговорил: «Аминь».
Толпа сразу начала расходиться, рассеиваться между надгробиями. У самого выхода с кладбища двое мужчин в комбинезонах сидели рядышком на ковше бульдозера, один разглядывал толпу, другой запихивал в рот кусок большого буррито. Они могли выждать пристойное время, дав нам разойтись, заняв его неспешным завтраком, прежде чем покрыть окончательным слоем земли Рени Ноулс, — а могли и не дожидаться.
Бодич, склонившись к мужу, что-то ему говорил. Тот оглянулся через плечо. Бодич смотрел на меня, и муж вскоре тоже отыскал меня взглядом.