Тайна трех подруг

Королева Лариса Анатольевна

Евгения вручила ожидавшему их таксисту листок с адресом, и он повез их обратно в город. Когда остановились у трехэтажной «сталинки» и таксист назвал сумму, Светка присвистнула. Они заранее не договорились о цене, и теперь пришлось заплатить чуть ли не половину стоимости билета на самолет до Магадана.

Не решаясь сразу войти в подъезд, сестры присели на металлический остов поломанной детской качалки. Евгения закурила и жестко сказала:

— Выходит, паспорт, как и диплом, липовый.

— Не спеши делать выводы, давай разберемся. Она ведь могла просто сменить фамилию, когда его получала. Наверное, у детдомовцев это возможно. Если мама действительно

росла в этом детдоме, Ната ее обязательно вспомнит.

— А какое у нее отчество? Наталья…

— Не знаю, — растерялась Светка. — Нам его, по-моему, не назвали. А на листочке не записано?

— Листочек-то остался у таксиста! — Женя затоптала недокуренную сигарету. — Ладно, пошли, нечего тянуть.

Они поднялись на второй этаж и позвонили в квартиру номер четырнадцать. Тяжелая дубовая дверь мигом отворилась, будто их ждали. Из полумрака прихожей на них смотрела совершенно седая интеллигентного вида старушка в спортивном костюме и узких очках.

— Вам кого, девочки?

— Бабу Нату, — нашлась Света, мысленно ругая себя за невнимательность: надо же было умудриться прийти к человеку, не удосужившись выяснить, как его зовут.

Старушка отступила в сторону, давая возможность гостям пройти, и тут же выставила перед ними две пары ярко-голубых домашних тапочек.

— Что-то я нас не узнаю. Вы чьи будете?

— Сами хотели бы узнать, — ответила Евгения.

— Ой, что-то вы, девчата, изъясняетесь загадками.

— Нам очень нужно с вами поговорить, — вступила в разговор Светлана. Возможно, наша мама воспитывалась в магаданском детском доме, а нам сказали, что вы помните всех детей.

— Ну, всех — не всех, а многих помню, — подтвердила хозяйка. — Особенно тех, кто долго жил. Когда ребенка чуть ли не с пеленок и до семнадцати лет растишь да времени проводишь с ним больше, чем со своим собственным сыном, уж точно не забудешь.

Смирновы прошли в просторный зал с непривычно высокими для жителей современных квартир потолками и присели на диван. Ната устроилась напротив девочек, отодвинув для себя от обеденного стола стул с мягким сиденьем.

— Вы ведь работали в детском доме лет тридцать назад? — спросила Света.

— И тридцать лет назад, и сорок, — улыбнулась Ната, — в прошлом году как раз отметила пятидесятилетие трудовой деятельности и решила: хватит. Устала, выработала весь свой ресурс. Детдому шестьдесят лет, мне семьдесят. Мы в Магадан вскоре после войны переехали, с Украины. Отец привез сюда мать, меня да моего молодого супруга. Я тогда только-только педучилище окончила, здесь уже сына родила и сразу на работу. Так вот пятьдесят лет как один день и промелькнули. Но вас ведь не моя история волнует, а ваша. Что вы хотели узнать? Спрашивайте.

Светлана протянула Нате паспорт, раскрыв его на странице, где была вклеена фотография семнадцатилетней матери.

— Вы не помните эту девочку? Ее звали Татьяной.

Ната поправила очки на носу и, склонив голову набок, уставилась на снимок наивно смотрящей в объектив школьницы, чьи светлые волосы тонкими прядями касались худеньких плеч. Потом перевернула страницу, прочла текст, снова взглянула на фото и подняла глаза на сестер:

— Нет, девочки, такой Танечки я не знаю. У меня Тани все больше темненькие были. Одна Татьяна даже узбечка была. Эта, правда, не долго пробыла. Родственники нашлись, приехали за ней и забрали.

— Возможно, ее не Татьяной звали. Нам главное, чтобы вы вспомнили, была ли эта девочка вообще в детдоме?

— Как же

не Татьяной, когда в паспорте записано «Татьяна»? Что-то странная у вас история, девчата. Вы уж расскажите, раз пришли, вместе подумаем.

И Евгении вдруг так захотелось поделиться с взрослым человеком, приоткрыть завесу тайны и попросить совета, что перехватило дыхание и защипало в носу. Она больше не могла нести на себе груз противоречивой информации о прошлом матери, которое навалилось на них с сестрой, сильно испугав и окончательно запутав. Восемнадцатилетняя студентка вдруг почувствовала, что именно этой женщине, хранившей тысячи детских секретов, можно довериться: она поймет, не выдаст и подскажет. И, поддавшись внезапному порыву, Женька рассказала о внезапной смерти той, которая звалась Татьяной, о деньгах в сейфе и странном платье в чемодане, о неизвестном отце и взорванной подруге, о липовом дипломе и подозрительном паспорте…

Ната сидела на стуле, держа спину до неестественности прямо, как воспитанница института благородных девиц. Слушала, слегка склонив голову набок, поглядывала на девочек искоса и не перебивала, чтобы не нарушить ход повествования, которое и без того было обрывочным и странным, а когда оно иссякло, уточнила:

— Стало быть, вы прилетели из Екатеринбурга? Это Урал? В гостинице живете? А завтракали утром?

Залетные гостьи четно признались, что нет.

— Это непорядок, — сказала Ната, поднимаясь. — Детям непременно надо завтракать рано утром, не то малокровие разовьется… Тем, кто встанет спозаранку, бог подарит по баранке. Кто проснется на рассвете, те получат по конфете…

— А поднялся раньше всех — полагается орех!!! — Это Светка, сидевшая тихо, как мышонок, в уголке дивана, вдруг подскочила, продолжив незатейливый стишок. — Я вспомнила! Мама вас знала. Она часто произносила эти строчки, а однажды сказала, что у них была в детдоме мама Ната, которая по утрам будила малышню стихами.

— Будем есть яичницу и бутерброды с сыром, — объявила Ната, не придав значения Светкиному заявлению. И пошла на кухню, оставив девочек одних.

— Это я такая красивая, — задорно улыбнулась хозяйка, вернувшись через некоторое время с пластмассовым подносом в руках. Реплика относилась к висящему на стене портрету, который внимательно рассматривали девочки. — В молодости внешность яркая была, Наталка-Полтавка меня звали, а потом стала мама Ната и баба Ната… Вообще-то я Наталья Борисовна. Вижу, мнетесь, не знаете, как обратиться. Идите к столу.

Старушка расставила на покрытом белой скатертью столе тарелки с яичницей, нарезанным треугольниками голландским сыром и серым хлебом, принесла чайник и, разливая по чашкам кипяток, сказала:

— Стараюсь вспомнить вашу маму, да что-то никак не соображу, какая из моих девчонок могла такое натворить.

— Это был конец семидесятых — начало восьмидесятых, — подсказала Светлана.

— У меня все годы в один слились. Сначала родители умерли, потом — муж. Позже сын мои с женой и внуками уехали, это когда мода пошла возвращаться на материк. И вот одна теперь квартиру сторожу. Зачем три комнаты одной? Коммунальных платежей одних плачу полпенсии… Восьмидесятый — это начало очередной пятилетки и Олимпиада в Москве, восемьдесят пятый — перестройка и ускорение, в девяностом не стало мыла и крупы… А человеческая память избирательна и непредсказуема. Бывает, годами помнишь парня или девчонку такими, как они от нас уходили, а потом увидишь его взрослым — и застрянет в памяти уже совсем иной образ.