Тайна утренней зари

Громов Александру

— Сколько тысячелетий прошло со дня нашей последней встречи?!

Кузьмин постарел и полысел, но оставался таким же подвижным и веселым, как и в молодости.

— Ничего не поделаешь, приятель, — говорил он Силантьеву. — Такова наша судьба, судьба тех, кто погружается вглубь веков. Вам, которые опережают время, некогда и вспомнить об Эсхиле или Овидии… Зато я уверен, ты немедленно подружишься с моим Геннадием. Ты помнишь его еще в пеленках, не так ли? А теперь Генка закончил университет, и знаешь у кого? У Бокова. Факультет ядерной физики. Этими днями его назначили научным сотрудником института межпланетных сообщений.

— Что ты говоришь? Межпланетных сообщений? Так ведь я переведен в этот же

институт.

Обычно спокойное лицо Силантьева отражало всю гамму чувств, которую может пробудить неожиданное и приятнейшее известие.

— На этот раз Фортуна действительно повернулась ко мне лицом: мы будем иметь удовольствие, Петя, работать вместе с твоим сыном да еще на таком интересном поле деятельности! Посмотришь, наша старая дружба пустит корни во втором поколении.

Генка Кузьмин… Кудрявый мальчуган, хилый и капризный, помнится, он упорно сопротивлялся, когда его укладывали спать, и отворачивал нос, если в его чашку, не дай бог, попадала пенка от молока… Откровенно говоря, Всеволод Александрович не ожидал встретить его таким статным и стройным юношей с волнистыми волосами и упрямым, выдвинутым вперед, подбородком. Только огромные голубые глаза напоминали прежнего Генку.

Силантьев возобновил знакомство с сыном своего старого приятеля при не совсем обычных обстоятельствах. Уже вечерело, а Геннадий все еще не возвращался. Всеволод Александрович потерял было надежду встретиться с ним в этот вечер, как вдруг зажглась одна из цветных лампочек возле экрана радиотелефона.

— Ага, оранжевая! Это, наконец, мой «летучий голландец», — радостно воскликнул Кузьмин. — Где бы он целый день ни болтался, но к вечеру все же тянется к родительскому гнезду.

— Я еще не опоздал к ужину, отец? — Геннадий смотрит с экрана с виноватой улыбкой. — Сегодня после обеда я читал лекцию в совхозе возле Калуги, был на встрече с итальянскими артистами и, поздравь меня, вышел в полуфинал на чемпионате по боксу.

— Неужели ты уложил этого верзилу Мохова? В каком раунде ты послал его целовать пол?

Говоря со своим сыном о боксе, Кузьмин весь загорелся, азартничал и свободно пользовался жаргоном любителей перчатки, которого он не терпит при других обстоятельствах.

— Но я хочу прочесть тебе победную оду без помощи электромагнитных волн. В один дух чтобы был дома, слышишь?! У нас сегодня к ужину неожиданный и дорогой гость.

— Разве неожиданные гости бывают когда-нибудь желанными? — хитро усмехается Геннадий. — Иду, бегу бегом — добавляет он, видя, что отец грозит ему пальцем. И в тот же момент исчезает с экрана.

— Значит, он возвращается с ринга, — обращается Кузьмин к Всеволоду Александровичу. — Это в 16-м секторе. Так мы направим туда наш небесный объектив и увидим его, как на ладони, этого воздушного бродягу.

Силантьев с интересом слушает объяснения своего приятеля. Все эти необыкновенные механизмы приладил к радиотелефону Геннадий. Разноцветные лампочки сигнализируют, кто именно вызывает их квартиру (если не хочешь отвечать, то представься, что тебя нет дома). На крыше дома установлен телеобъектив, связанный с радиотелефоном. Достаточно повернуть в нужную сторону маленький рычажок — и на экране виден весь соответствующий сектор неба.

— А вот и «зебра» Геннадия, — Кузьмин указывает Всеволоду Александровичу на странного вида вертолет — он испещрен белыми и черными линиями, а на лобовой части нарисована морда зебры. — Он гонит его, проказник, со всех ног… то есть, извини меня, пропеллеров.

Но «зебра» отличается от других вертолетов не только своим внешним видом. Она ведет себя, как норовистый конь: то рвется вперед, то останавливается, как вкопанная, повисая в воздухе. Часто Геннадий качает машину с борта на борт, приветствуя встреченных по пути знакомых. Потом неожиданно

вертолет взмывает под самые облака, несколько раз переворачивается через голову, вертится вокруг своей собственной оси, чтобы потом так же неожиданно упасть вниз, как топор в воду.

— Можно поседеть из-за этого конька-горбунка! Сколько раз Геннадия и предупреждала и штрафовала аэроинспекция, но он не бросает своих шалостей.

Кузьмин хочет казаться рассерженным, но Всеволода Александровича не обмануть, он понимает, что эти слова произносятся скорей с гордостью, чем с упреком, и говорит другу:

— Напрасно ты тревожишься, Петя. У тебя сердце подскакивает от страха, когда Геннадий поднимается на несколько сот метров ввысь… А подумал ли ты, на какой высоте ты можешь увидеть своего сына в один прекрасный день в качестве сотрудника нашего института?!

9

Широкое шоссе гудит, словно потревоженный улей. Зеленый цвет листвы переплетается с многоцветной лентой беспрерывно движущихся машин. Хотя мы находимся на окраине Москвы, и Ленинские горы как бы отделяют нас от сердца города, здесь также кипит жизнь. Как и в центре, кибернетические приборы, заменяя сотни милиционеров-регулировшиков, чередуют движенье на перекрестках.

Но сегодня авторегулятор одного из перекрестков, несомненно, отметил некоторое отклонение от своего обычного режима работы. Давно уже столько машин не сворачивало к забору из фасонного литья, тянущемуся на целый квартал вдоль шоссе. В центре забора виднеется узенькая калитка, возле которой висит небольшая стеклянная вывеска. Наблюдательный прохожий сразу заметил бы, что в это утро сквозь калитку проходит необычно большое количество людей. А если бы он простоял возле нее побольше времени, то узнал бы среди этих людей известных ученых и инженеров, сотрудников различных научных институтов, а также иностранных корреспондентов, аккредитованных в Москве. Но прохожий напрасно пытался бы разглядеть, что происходит за узорным забором: перед любопытным взором живой стеной стоят деревья и кустарники. Зато отлично видна вывеска у калитки. На вывеске написано: «Институт межпланетных сообщений имени К. Э. Циолковского».

Но последуем за теми, кто входит на территорию института. Они углубляются в тенистый парк, в котором аромат цветов смешивается с прохладой тысячеструйных фонтанов. Пятиэтажное здание в глубине парка выглядит скромным и мало приметным на фоне богатых аллей и ничем не отличается от других подобных построек. Таково же оно и внутри. Обширный вестибюль. Направо — гардеробная с узкими стеклянными дверями, налево — буфет с целой серией никелированных колпачков с разноцветными кнопками. Но перед тем, как войти вглубь вестибюля, посетители на мгновенье останавливаются для предъявления удостоверений. Им достаточно продержать хотя бы мгновенье развернутую карточку перед дверью, чтобы она сейчас же раскрылась и пропустила посетителя.

— На этот раз русским не удалось ни на иоту удивить меня, — радостно подумал О’Спейри. Почуяв, что за этим длинным чугунным забором сегодня происходит что-то необыкновенное, он прошел через калитку следом за двумя молчаливыми старичками и достиг заветной двери.

— Это работает обычное фотореле, — угадал О’Спейри и усмехнулся. — Но меня не нужно учить, как поступать с этими «всевидящими глазами»!

И, заранее предвкушая, какое большое количество новостей возможно будет здесь выудить, О’Спейри протянул свое удостоверение. Но что такое? Створы дверей не двинулись с места. Уж не испортилась ли эта русская механика? Он терпеливо держал удостоверение, вплотную прижав его к двери, потом отступил на шаг и, все более раздражаясь, перевернул карточку вверх ногами, покрутил ею во все стороны. Напрасный труд! А времени уже десять часов, и вокруг ни души…