Тайна Золотой долины. Четверо из России
Шрифт:
Когда мы с Димкой вернулись в амбар, наш «больной» вынырнул из-под отвернутой половицы:
— Димка, иди помоги!
Оказалось, Левка не дремал. Когда его после расправы с собакой отвели в амбар, он полез под пол и стал делать подкоп Ему удалось прорыть довольно большую дыру, и когда уже сверху стал виден свет, Большое Ухо уперся в какую-то доску, которая мешала выбраться наружу.
— Пойдем посмотрим, какой у тебя подкоп, — и мы полезли за Левкой.
Димка уперся плечом в доску, и с большим трудом ее удалось отодвинуть. Мы выбрались
Мы быстро нырнули снова в амбар, прикрыли доску и Левка усмехнулся.
— Теперь нам ничего не страшно. В случае нужды улизнем…
Мы улеглись на соломе, и Левка принялся рассказывать, как ехал с поля и велел Карлу служить себе. Все это было смешно, но… Вряд ли баронесса спустит такую дерзость.
— Помните, где вы находитесь! — объявил я ребятам. — Баронесса…
— Не пугай, — огрызнулся Левка. — Все равно ползать на брюхе не буду!
— Ты, Молокоед, собираешься сделаться верноподданным Гитлера? — ошарашил меня Димка.
— Недаром его сегодня хвалили… Учитесь, сказал Камелькранц, вон у того хорошего мальчика!
— А мне такая похвала хуже зуботычины!
Я думал, хоть Димка меня поймет — ведь он из нас троих всегда отличался трезвым взглядом на жизнь, но и Дубленая Кожа неожиданно встал на сторону Большого Уха:
— На этот счет очень хорошо выразился один великий русский поэт. Настоящий борец за свое дело не должен считаться с мнением врага. Потому что…
Он ловит звуки одобренья Не в сладком ропоте толпы, А в диких криках озлобленья…В общем, получалось так, что я вроде начал подхалимствовать перед Камелькранцем. И я никак не мог объяснить ребятам, что похвала Камелькранца относится вовсе не ко мне, что это Сигизмунд и Юзеф хотели избавить меня от наказания и помогли выкапывать картошку.
— Так что же я, по-вашему, предатель, да?
Во мне все так и кипело.
— Предатель, не предатель, — проговорил Димка, — но и советского в тебе маловато, Молокоед.
— Ну тогда пусть Левка скажет: советский я или нет…
— Вроде был и советский, — откликнулся Левка.
— Когда в золотоискателей играли, — ехидно усмехнулся Дубленая Кожа.
— Ну, Димка, — прищурился я. — Никогда не думал, что ты от одной зуботычины Камелькранца рассудок потеряешь.
— А я не думал, что ты от одной похвалы фашистским ударником заделаешься.
Мне было обидно до слез. Я отвернулся к стене и стал смотреть сквозь щель во двор. Скоро ребята уснули. А я лежал не смыкая глаз.
Из-за крыши сарая выбралась на небо огромная круглая луна, и мне почему-то вспомнилась ночь в Золотой Долине и старикашка Паппенгейм, стоящий против нашего костра. Я уже стал погружаться в сон, как вдруг увидел его. Он стоял посреди двора и, как тогда, прислушивался, поворачивая голову будто сыч то в одну, то в другую сторону. Я протер глаза,
Горбун медленно прохаживался по двору, а потом, словно набравшись мужества, решительно подошел к польскому бараку и тихонько открыл дверь. Оттуда выскользнул кто-то небольшого роста и направился с управляющим к калитке.
Все эти ночные похождения горбуна мне показались странными, но еще более я удивился, узнав в маленьком человеке Франца. Горбун дал Францу велосипед и выпустил в калитку.
Что все это значит? Какие у Камелькранца дела с невольником-поляком? Не может быть, чтобы сам управляющий помогал ему удрать из неволи!
Горбун прикрыл калитку, сел на ступеньку барского крыльца и стал курить свою трубочку. На крыльце появилось что-то белое, как привидение.
— Уехал? — спросил сиплый голос, и я догадался, что во двор вышла наша мучительница.
— Уехал, — ответил невесело Камелькранц. — Но напрасно ты затеяла все это, Марта… Ничего страшного не было… А теперь мы потеряем несколько работников…
— А ты хочешь, чтобы мы потеряли всех? — со злобой проговорила баронесса. — У нас все поляки побегут, если поощрять этих молокососов. Черт с ними, мне остальные дороже.
— Тебе легко так говорить, Марта. А где я возьму людей, чтобы убирать урожай?
— Если тебе трудно, так и скажи, — обрезала баронесса. — Тогда я буду искать другого управляющего.
Она хлопнула дверью и ушла, а Камелькранц остался сидеть на крыльце.
«Что же он сидит здесь?» — думал я.
Горбун вдруг вскочил, прислушался и бросился открывать калитку. В нее немедленно прошмыгнул Франц и, приставив велосипед к стенке, что-то сказал Камелькранцу и бесшумно исчез в польском бараке.
Минут через двадцать или тридцать на улице послышался шум машин, и в ворота громко начали стучать. Опять во дворе появился Верблюжий Венок:
— Кто там?
С улицы что-то ответили. Горбун открыл ворота, и в них въехали два мотоцикла, а за ними вползла, осветив фарами весь двор, длинная автомашина.
Черный человек в огромной фуражке, пошептавшись с Камелькранцем, направился к нашему амбару. Луч света от фар упал на его рукав, на котором отчетливо выделялось изображение черепа и скрещенных костей.
— Ребята, гестаповцы! — крикнул я.
Камелькранц уже открывал двери. Меня ослепил свет электрического фонарика. Незнакомый скрипучий голос недоуменно спрашивал:
— Такие молокососы?
Нас подняли и повели в замок. Моих товарищей оставили в прихожей, а меня втолкнули в дверь, прикрытую портьерой. Я очутился в богато обставленной комнате, которая, видимо, была чьим-то кабинетом. За письменным столом сидел в кресле совершенно лысый немец в золотом пенсне, с усиками щеточкой, как у Гитлера, и рассматривал фотографию, вставленную в резную рамку.