Тайна Золотой долины. Четверо из России
Шрифт:
Мы снова легли спать голодные. Но когда стемнело и замок уснул, в нижней смотровой щели, как и вчера, прошептали:
— Приподнимите крайнюю половицу справа. Там хлеб и мясо.
— А ты кто? — тихо спросил я.
— Ваш друг, — ответил таинственный голос.
— Но кто?
— Скоро узнаете, — торопливо сказал человек, назвавшийся нашим другом, и убежал легкими шагами.
Одна доска в полу действительно легко открывалась. Под ней, у самой стенки, мы обнаружили два небольших сверточка: в одном — хлеб, в другом — мясо. И то и другое разрезано на три равные части. Определили и путь, которым таинственный друг переправил нам пищу: он просунул ее в отдушину, какие
Я тщательно ощупал тряпки, скрывавшие продукты, но больше там ничего не было.
— Хоть бы бумажку какую написал, — проговорил я, уписывая еду.
— Наверно, боится… А вдруг записка попадет Камелькранцу или Птичке, — сделал предположение Димка.
Кто же все-таки он, наш неизвестный заботливый друг? Может быть, Груня? Больше никто ведь не понимает русский язык!
ДРУЗЬЯ
На следующее утро Камелькранц, придя в амбар, велел собираться на работу. Он швырнул нам три пары деревянных колодок и дал понять, что мы должны обуться.
Левка надел эту «элегантную» обувь и, притопнув, воскликнул:
— Вот мокасины, так мокасины, правда, Молокоед?
Он выскочил из амбара и, подняв вверх руки, начал отплясывать что-то вроде барыни или чечетки, громко пришлепывая дощечками по асфальту.
Поляки, уже собравшиеся у стола, смеялись и, переговариваясь, смотрели на Левку. Среди них была и наша красавица Груня. Она стояла, окруженная поляками, откровенно восхищавшимися ею. Услужливо, как настоящие рыцари, пленные бросались выполнять каждое желание русской девушки. А Груня, робкая и смирная, застенчиво улыбалась и все время смотрела на нас.
«Она!» — подумал я, вспомнив ночные визиты нашего доброго друга.
Луиза вынесла кофе и стала разливать его по тарелкам. Широкоплечий черный Копецкий, стоявший рядом с Груней, вытащил откуда-то табуретку и ловко подставил ее девушке. Она поблагодарила его взглядом и осталась стоять.
Откуда ни возьмись выскочил Камелькранц и ожег поляка плетью:
— Ты что разыгрываешь из себя рыцаря? Кто тебе разрешил унести табурет?
Я удивился бешенству горбуна: чем так не понравился ему Копецкий, который проявил уважение к Груне? Да и все поляки, видимо, были удивлены. Они переговаривались, пожимали плечами и смотрели во все глаза на Камелькранца. Только Груня, видимо, знала причину ярости горбуна: она побледнела и стояла, склонив свою милую голову.
Мне бросился в глаза высокий и бледный человек с отвисшими седыми усами, который, видимо, был коноводом. Нагнувшись к соседу, лысому, с черной бородой, широкой грудью и могучими волосатыми руками, он говорил ему что-то, кивая на нас.
— Сюда, сюда…
Что ж, пришлось стать около ямы, повернувшись к полякам.
— Господин Камелькранц! — не выдержал Левка. — А мы тоже хотим есть…
— Хлеб надо прежде заработать, — пробубнил горбун.
Мы отвернулись от стола, чтобы не видеть жующих поляков.
Солнце едва взошло, и, если бы не запах коровьего навоза, можно было бы сказать, что воздух напоен свежестью.
— Молокоед, как будет по-немецки «аромат»? — ехидно спросил Димка.
Я достал из-за пазухи словарик и отыскал в нем то, что требовалось Димке:
— Дер дуфт.
— Ви гут дуфтет! [96] —
— Шарм! [97] — воскликнул Левка.
Стоя перед навозной кучей, мы стали знакомиться с новыми словами, которые теперь входили в наш быт. Мы узнали, что хлев — это не что иное, как «шталь», двор — «гоф», сарай — «шуппен», а стадо — «герде». Неужели наш удел отныне только чистить гофы, пасти герды и жить в шуппен?
96
— Какой хороший аромат! ( нем.).
97
— Очарование! ( нем.).
— Арбайтен! — вдруг крикнул Камелькранц, заставив нас вздрогнуть.
Поляки медленно подходили к углу сарая, выбирали себе лопаты и молча выстраивались перед воротами.
— Идите сюда!
Управляющий стоял около вороха лопат и протягивал нам три коротких заступа.
С лопатами мы подстроились к самому концу колонны. Горбун осмотрел ряды невольников, махнул рукой. Отто раскрыл ворота, и все вышли на улицу.
Никакой улицы, собственно, не было, а была только дорога, огибавшая большой дом с уже известными нам щитами на воротах, уходившая куда-то в лес. Поляки медленно двинулись вперед, сутулясь и волоча ноги. Мелкая пыль, лежавшая толстым слоем на дороге, медленно поднималась в воздух, и так как мы шли самыми последними, то глотали ее килограммами.
Колонна втянулась в лес. Под высокими желтыми соснами было прохладно и так хорошо пахло хвоей, что невольно вспоминалось наше житье в Золотой Долине. Сосны устилали бурой хвоей всю почву, на которой не видно было ни кустика, ни травки, ни валежника.
— Смотри, Молокоед, — толкнул меня Димка. — Кресты!
Влево от нас, на небольшой полянке, действительно, возвышалось много крестов. Одни уже почернели и наклонились, другие стояли совсем еще новенькие — наверно, недавно уложили под ними покойников. Против кладбища, у самой дороги, виднелась деревянная будочка, а в ней, склонив набок голову, застыла каменная женщина с ребенком на руках.
Из колонны выскочил небольшой полячок, упал на колени и, сложив руки над головой, стал молиться.
— Матка боска! — разобрал я в его шепоте.
Поляки остановились и ждали, когда кончится молебствие. Я внимательно смотрел на маленького полячка. Продолговатое, с легким шрамом у правого глаза, лицо на первый взгляд выглядело забитым и потерянным. Но когда поляк встал и оглянулся, взор его был враждебен.
Легкие серые брюки и серая же куртка с желтой повязкой говорили о том, что он поляк, но во всем обличье проглядывало что-то немецкое.
Я почему-то сразу невзлюбил этого человека и, когда он споткнулся, невольно бросил ему:
— Иди, иди, чего спотыкаешься?
Поляк оглянулся, и опять в его серых глазах промелькнула враждебность.
Следом за нами ехал толстозадый сынок баронессы Карл. Он то и дело покрикивал на овчарку, которая тыкала Димку под колено, когда тот отставал.
— Берегись, Димка! — пытался посмеяться Левка. — Это тебе не Пальма. Тир не станет тебя приветствовать и хвостом махать.
Но Димка так посмотрел на товарища, что Левка сразу прекратил шутки. Теперь не до шуток. Мы — невольники, и овчарка, тыкавшая нас в ноги, напоминала об этом всякий раз, как только мы забывались.