Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм.
Шрифт:
Сталин не мог не испытать разочарования, видя, что «империалистические хищники» США и Англия не только «не перегрызлись» друг с другом, отстаивая своекорыстные интересы на Ближнем Востоке, но, наоборот, сумели полюбовно уладить свои разногласия в этом регионе мира. Он понимал, что такой компромисс в наибольшей степени выгоден США, которые, став доминирующей политической силой на Ближнем Востоке, очень быстро установят полный контроль над вновь созданным там еврейским государством. Поэтому советский диктатор должен был распрощаться с иллюзорной мечтой вовлечь Израиль в обозримом будущем в сферу советского влияния. В то же время собственные евреи продолжали испытывать его терпение беспрецедентной демонстрацией возрождения своего национального чувства. Мучительное осознание того, что Запад после Второй мировой войны вновь обрел сплоченность, и ощущение определенной нестабильности внутри собственного политического организма заставило сталинскую империю прибегнуть к испытанным методам самозащиты. Подобно гигантскому моллюску, обороняющемуся от враждебной внешней среды, она стала стремиться к еще более герметичной изоляции в спасительной раковине своих владений и одновременно приступила к радикальной очистке от «бактерий внутреннего разложения». Воспринимая этот своего рода «системный инстинкт» как руководство к действию, Сталин, окончательно убедившись в малой эффективности пропагандистско-ассимиляторской терапии, предлагавшейся умеренными советниками со Старой площади,
«Дело ЕАК».
ПЕРВЫЕ АРЕСТЫ.
Как мы помним, в постановлении политбюро от 20 ноября 1948 г. о закрытии ЕАК МГБ было предписано «пока никого не арестовывать». Прежде чем перейти к решительным действиям, Сталин потребовал от Лубянки еще более веских и убедительных доказательств «преступной деятельности» ЕАК. Получив в результате карт-бланш от всесильного вождя, Абакумов энергично принялся за дело. По его указанию сотрудники следственной части по особо важным дела МГБ подвергли тщательному изучению архивные материалы, вывезенные из ЕАК и редакции газеты «Эйникайт». В поисках компромата Абакумов, прихватив с собой Фефера, самолично произвел обыск в Еврейском театре, в бывшем кабинете Михоэлса, превращенном сразу после его смерти в мемориальный музей артиста, а теперь ставшим «агитпунктом». Первые результаты этой, так сказать, дознавательной деятельности Абакумов доложил Сталину, а также Молотову, Берии, Маленкову и Кузнецову уже 4 декабря. Главный вывод шефа госбезопасности гласил:
«…Обнаруженные при роспуске Еврейского антифашистского комитета документы подтверждают агентурные материалы и показания арестованных еврейских националистов о том, что комитет во главе с Михоэлсом, Фефером и другими по существу превратился в антисоветский центр, который, ориентируясь на Америку, проводил в СССР подрывную работу» [974] .
Еще через две недели Абакумов представил Сталину протоколы допросов арестованных ранее З.Г. Гринберга и Д.Н. Гофштейна (был доставлен из Киева в Москву 22 ноября) с выжатыми из них новыми показаниями против руководства ЕАК. Особенно серьезные козыри дал в руки МГБ бывший член президиума ЕАК Гофштейн, который 16 декабря под давлением следствия оговорил Михоэлса, Фефера, Бергельсона и других руководителей ЕАК, охарактеризовав их как активных еврейских националистов, тесно связанных с американскими сионистами.
974
Там же. — Д. 1012. — Л. 72–86.
Имея на руках весь этот компромат, Сталин по просьбе Абакумова дал санкцию на арест двух ключевых фигур в ЕАК — Фефера и Зускина, преемников Михоэлса соответственно в комитете и Еврейском театре. Выбор шефа тайной полиции не был случаен. Ведь обвинение предполагалось построить, инкриминируя ЕАК шпионаж в пользу США и националистическую деятельность как внутри страны, так и за рубежом. Поэтому Фефер должен был дать не только показания о «преступной» работе комитета в целом, но и о поездке вместе с Михоэлсом в США и произошедшей там якобы их вербовке американскими спецслужбами, а также о «националистической пропаганде», проводившейся газетой «Эйникайт» и еврейской секцией Союза советских писателей (тут и там он играл руководящую роль). С «помощью» Зускина, который был личным другом Михоэлса, планировалось добыть в первую очередь сведения о связях покойного главы ЕАК в правительственных сферах и о его тайных там покровителях. Заодно Зускин должен был представить Московский еврейский театр как важнейший источник еврейского национализма. Было еще одно немаловажное обстоятельство, предопределившее первоочередность ареста этих двух людей: МГБ не ожидало от них серьезного сопротивления следственному натиску. Предчувствуя начало массированных антиеврейских гонений, оба были морально сломлены страхом, и заставить их признать собственную мнимую вину, а также подтвердить ложные обвинения, выдвигавшиеся против ЕАК в целом, не составляло большого труда для мастеров фальсификаций на Лубянке, тем более что вследствие хронического стресса, поразившего Зускина после гибели Михоэлса, у того развилась серьезная форма нервного истощения. А Фефер ко всему прочему был тайным информатором МГБ и считал своим партийным и гражданским долгом сотрудничество со следствием. Будучи завербованным еще в 1944 году с присвоением агентурной клички «Зорин», этот человек был фигурой противоречивой и неоднозначной. Некоторые легкие на перо и скорые на выводы авторы склонны считать его темной личностью, эдаким иудой-предателем. Однако нельзя согласиться с подобным вердиктом, не разобравшись прежде беспристрастно во всех обстоятельствах дела.
Становление Фефера как поэта и литератора пришлось на эпоху бурную и переломную, богатую социальными катаклизмами. Начало его жизни было типичным для выходца из провинциального бедного еврейства. Родился он в 1900 году в местечке Шпола на Киевщине в семье еврейского учителя и чулочницы. В своей автобиографии Фефер позже напишет:
«В 1909 году я был принят в приготовительный класс шполянской гимназии, но ввиду того что мой отец не располагал 25 рублями за правоучение, мне пришлось перейти на самообразование… В 1912 году в связи с эмиграцией тети и дяди (по линии матери) в Америку материальные дела нашей семьи резко ухудшились. Я вынужден был поступить на работу. Я был плотником, часовым мастером, счетоводом, наконец поступил в типографию учеником наборщика» [975] .
975
Там же. — Ф. 589. Биографический материал И.С. Фефера.
Октябрьская революция открыла для таких прежде задавленных нуждой и национальной дискриминацией людей, как Фефер, двери в активную общественно-политическую и творческую жизнь. Вступив в ряды Бунда, он какое-то время возглавлял профсоюз рабочих и служащих Шполы. В июле 1919 года стал коммунистом. Перебравшись в 1920-м в Киев, познакомился там с еврейскими писателями Д. Бергельсоном, Д. Гофштейном и Л. Квитко. Здесь же опубликовал свои первые стихи. В 20-е и первой половине 30-х годов ему, придерживавшемуся так называемого пролетарского направления в литературе, сопутствовал карьерный успех. В 1934 году на I съезде Союза советских писателей, с трибуны которого он с резкой критикой обрушился на Х.-Н. Бялика, признанного авторитета ивритской литературы, его избрали в правление этой вновь созданной организации. Однако уже в 1938-м, когда многие друзья Фефера из числа бывших рапповцев были репрессированы, его «за проявление националистических тенденций» в творчестве смещают с поста редактора идишистского альманаха «Советише литератур». Но в годы войны он вновь на гребне общественно-литературного успеха. Тогда он пишет свое знаменитое стихотворение «Я — еврей» (опубликовано 27 декабря 1942 г. в «Эйникайт»), в котором как бы от имени легендарного Вечного жида воспел идею непрерывной цепи времени, связывающей пророка Исайю, Соломона «мудрого»,
«Да, правильно. Меня радовало это событие, что евреи, изгнанные из Палестины предками Муссолини, снова организовали там еврейское государство».
На том же суде Фефер откровенно заявил:
«Я очень люблю еврейские традиции… Нельзя сказать, что я регулярно посещал синагогу, но у нас (у ЕАК. — Авт.) была связь с религиозной общиной» [976] .
Что же касается сути негласного сотрудничества Фефера с МГБ, то ныне уже не секрет, что в общественных и творческих организациях, особенно связанных по роду своей деятельности с заграницей, вплоть до августа 1991 года были предусмотрены должности, которые как бы входили в «номенклатуру» госбезопасности. Должность ответственного секретаря ЕАК, которая являлась ключевой в организационно-управленческом плане и которую исполнял Фефер, была именно таковой. Негласными агентами госбезопасности «по должности» были и Ш. Эпштейн, предшественник Фефера на этом посту, а также заместитель последнего Г.М. Хейфец, который в свое время по заданию Коминтерна активно участвовал в создании компартии США, вел нелегальную деятельность в Германии, выполнял поручения советской разведки в Италии, работал секретарем Н.К. Крупской. В годы войны под «крышей» дипломатического статуса вице-консула в Сан-Франциско Хейфец, будучи резидентом советской разведки на западном побережье США, был задействован, по некоторым данным, в атомном шпионаже и направлял в Москву донесения, подписанные агентурной кличкой «Харон». Придя в июле 1947 года в ЕАК, Хейфец прямо заявил, что прислан «директивными органами для укрепления политической линии комитета». Вместе с тем он открыто возмущался изгнанием после войны из МИД евреев и введением для них запрета на поступление в Высшую дипломатическую школу. В 1948-м Хейфец принимал в ЕАК и регистрировал множество добровольцев, желавших воевать за независимость Израиля. Потом эти списки, разумеется, очутились в МГБ [977] .
976
Костырченко Г.В. Указ. соч. — С. 39–40.
977
Там же. — С. 41–42. Судоплатов П.А. Указ. соч. — С. 341.
Агентом МГБ был и В.В. Мочалов, коллега Фефера в Славянском комитете СССР (до марта 1947-го — Всеславянский комитет), созданном в начале войны при Совинформбюро и размещавшемся вместе с ЕАК в одном здании. После того как в феврале 1949 года полковнику Мочалову было прозрачно указано из ЦК на «необходимость качественного улучшения» состава пишущих для Славянского комитета авторов, он немедленно исключил из этого состава всех евреев [978] .
В общем сотрудничество с МГБ Фефера, Мочалова и других подобных им функционеров представляло собой рутинную работу, связанную со сбором и передачей этой секретной службе сведений о кадрах (биографические данные, умонастроения и т. п.). И такого рода деятельность рассматривалась в тоталитарном государстве как выполнение партийного и гражданского долга. Игнорирование этой специфики советской бюрократической службы приводит к тому, что заурядных информаторов некоторые авторы начинают уподоблять, скажем, изощренным провокаторам охранки времен царского режима.
978
РГАСПИ. — Ф. 17. — Оп. 128. — Д. 649. — Л. 18–39.
Итак, 24 декабря Фефер и Зускин оказались на Лубянке, причем последнего арестовали прямо во время процедуры лечебного сна в клинике для нервнобольных. Сразу же начались их интенсивные допросы с целью фабрикации новых обвинений и получения формальных оснований для арестов других членов ЕАК. С Фефером следователям не пришлось долго возиться, он сразу же начал оговаривать своих вчерашних коллег. Причины такого поведения он раскрыл потом в ходе суда:
«Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания» [979] .
979
Там же. — Ф. 589. — Оп. 3. — Д. 15624. — Л. 341.
В отличие от Фефера другой член президиума ЕАК — Б.А. Шимелиович, которого забрали на Лубянку 13 января 1949 г., проявил завидную стойкость перед лицом тяжелых испытаний. Родился этот мужественный человек в 1892 году в Риге в семье синагогального служки. Один его брат, Юлиус, член центрального бюро Евсекции и секретарь Виленского совдепа, погиб в январе 1919 года, покончив с собой, не желая сдаваться наступавшим польским легионерам. Другой брат, Исаак, будучи часовых дел мастером, эмигрировал в США. А третий, самый старший — Яков, был уничтожен гитлеровцами вместе с женой в Двинске (Даугавпилсе). На стезю активной общественной деятельности Б.А. Шимелиович вступил 1919 году, когда стал членом Бунда. Однако уже через год он оказался в рядах РКП(б) и с этого времени работал в Еврейской общественной комиссии помощи голодающим и жертвам погромов, в которой распределял пожертвования, получаемые от «Джойнта». За эту деятельность в 1923 году его наградили грамотой ЦИК СССР. С 1931-го и до момента ареста Шимелиович был главным врачом московской больницы им. С.П. Боткина, где до середины 30-х годов для лечения высокопоставленных пациентов функционировало «кремлевское отделение». Из всех членов президиума ЕАК он имел самые близкие и дружеские отношения с Михоэлсом, с которым познакомился в 1931 году, когда в Еврейском театре была осуществлена постановка пьесы о брате Юлиусе. Активно сопротивляясь нараставшему в стране государственному антисемитизму, Шимелиович летом 1944 года пожаловался Маленкову на заведующего отделом здравоохранения УК ЦК Б.Д. Петрова, открыто выражавшего недовольство «засильем евреев» в медицине. Протестовал он и против антиеврейской чистки, начатой в 1943 году в медицинских учреждениях по негласному распоряжению наркома здравоохранения СССР Г.А. Митерева. Оказавшись на Лубянке, Шимелиович, уже аттестованный там Фефером как «первостепенный консультант Михоэлса», был сразу же препровожден к Абакумову. Увидев на пороге своего кабинета новую жертву, тот с глумливым злорадством воскликнул: «Посмотрите, какая рожа». Однако несмотря на грозный вид министра, мужество не покинуло Шимелиовича, и он решительно отказался давать требуемые от него показания. Тогда Абакумов приказал перевести его в Лефортовскую тюрьму и «бить смертным боем». Там известный своей жестокостью следователь В.М. Шишков вместе с подручными принялись зверски истязать неуступчивого подследственного, нанеся ему безостановочно от 80 до 100 ударов резиновыми палками. В попытке сломить у своей жертвы волю к сопротивлению Шишков цинично угрожал: