Тайны русской души. Дневник гимназистки
Шрифт:
– Я, конечно, может быть, ошибаюсь…
И я злюсь еще больше:
– Ну вот – зачем вы всегда на попятный?..
И наконец, дерзит:
– Если бы это не были вы, я бы сказал всё!..
Тут я свирепею окончательно и говорю, что никаких его объяснений отныне слышать не хочу, что он может мне ничего не говорить, что он – такой… такой… И слышу:
– Да что же это?! Какой ни придешь – всё не ладно!..
Ночь – с воскресенья на понедельник (24 – 25 марта) – была интересной.
Центр лежал в моем заявлении – за чаем –
Дело в том, что, по просьбе Лидочки (Лазаренко), для их Кооперативной библиотеки я (и Зина (сестра), и Лида сама – тоже «кооперация») рисуем плакаты…Мой Лидочек говорит:
– Ты непременно должна быть и видеть! Вообще – будь к нам поближе!
335
Речь идет, вероятно, о спектакле, поставленном при финансовом участии и попечительстве Вятского губернского съезда представителей кооперативных учреждений (Вятским союзом кооператоров).
– А если у меня – ночь (дежурство)?
– Ах уж эти дежурства!..
Оказалось, что в среду (27 марта) я могу быть только в 10 часов, так как дежурство мое кончится в 7 вечера петроградского (времени).
– Всё равно, – сказано мне, – когда бы ты ни пришла. Но ты придешь? Да?..
– Ну – хорошо…
Разговор об этом был у Лиды – и при Валериане 336 . Бедный, вот недоволен остался!.. Впрочем, он хотел уехать сегодня. Только вчера Лида сказала мне, что отъезд отложен – до четверга…
336
Очевидно, Шкляев Валериан Николаевич (1889 – 1976) – сын известного вятского врача Николая Николаевича Шкляева (1847 – 192). Выйдя в 1956 году на пенсию, занялся сбором материалов по истории рода Шкляевых и связанных с ним семей Спасских и Васнецовых. Составил книгу воспоминаний «Моя жизнь» (в 2 частях), охватывающих период с 1889 года до начала 1970-х годов. Старшая сестра В. Н. Шкляева – Любовь Николаевна (1887? – ?) – окончила ВМЖГ и естественное отделение Высших женских («Бестужевских») курсов.
Так вот, я сказала Ольге Васильевне:
– А знаете, в среду я иду в театр!
Я попала в цель! Из угла послышалось:
– Теперь Цвиленёва там нет, и ходить не стоит. И пьеса – слабая…
– О, так что же? – рассмеялась я. – Для меня важно не это!.. Мы пили чай: я – перед самым носом самовара, Кощеев – в углу, налево – Ольга Васильевна (Кошкарева), направо от меня – Перевощиков. Кощеев кончил (выпил) стакан – и вытягивается, чтобы налить второй. Озорство мне внушает сказать:
– Вам далеко. Хотите, я вам налью?
Он признателен – и бормочет в своем углу что-то
– Что это?! Я первый раз вижу, чтобы барышни ухаживали за кавалерами!..
– Вы не так поняли, – поясняю я, – я сижу у самовара – на обычном месте хозяйки, и в качестве хозяйки и наливаю. Ведь вы еще не выпили свой чай, (так) почему вы полагаете, что я (и) вам не налью?..
Он (Перевощиков) кончает (стакан) – я наливаю ему. Приходит Л. П. Картиковская – и ей я наливаю тоже. Это меня выручает – из мной же самой созданного неловкого положения…
Позднее, ночью, он (Кощеев) приходит ко мне – и садится на стол:
– Итак, в среду вы идете в театр… Не ст'oит…
– Да я и не попаду на пьесу!
– Вы правы. Да и зачем?..
– Виталий Гаврилович, почему вы так? Ведь вы сколько раз были в театре! Почему же мне не пойти? Вы бывали – теперь пойду я…
– Ну – да, но ведь вы же придете к концу пьесы…
– А почему вы не хотите допустить, что мне важна не одна пьеса?..
У него – изумленный вид:
– Ах, так!.. Но, знаете, свиданье в театре совсем неудобно…
– Почему? – смеюсь я.
– Да как-то… Ну, я не знаю… Там нет уединения…
– А если – больше негде?..
– А все-таки бы – не в театре. Уж лучше – совсем не делать…
– Хорош: сам на угол Никитской ходил, а я – не могу?!.
– Так то была шутка!..
– Почему я не могу шутить?..
Изумление Виталия Гавриловича неизобразимо. Не придумал, что сказать, – и ушел… После приходит снова:
– Так значит – только до среды подождать, а там – вы в театр?..
– Обязательно! Непременно!..
Рожа у меня – серьезная, а в глазах – я чувствую – дрожит смех и заставляет трепетать ресницы. И тут я подумала, что когда-то, вероятно, многие читали по (моим) глазам то, что я сама не могла назвать в себе и потому – не умела скрыть…
И вдруг – у него делается серьезным и предостерегающим взгляд, и он говорит:
– Никогда нельзя вперед уложить и сказать – «обязательно»…
– Почему?! – возмущенно и обиженно бросаю я.
– Ну, мало ли что… Ну, какое-нибудь несчастье случится…
– Ах, так вот как! Вы мне хотите несчастья?..
– Нет, нет, сохрани Бог! Да я сам несчастным буду навек, если с вами хоть что-нибудь случится! Но ведь это может так быть?..
– И вы хотите этого – в глубине души…
– О, нет! Я хочу… хочу…
– Чтобы я была несчастной, да? Я знаю – уж слышала…
– Нет, счастливой, счастливой! Я хочу, чтобы… многоточие, – говорит он, улыбаясь, и краснеет – краснеет так, что его бритая голова становится розовой, а зрачки разливаются, и глаза становятся сине-прозрачными, обычно – такие ничьего не привлекающие вниманья глаза…
Потом не было ничего интересного. На этом интересном месте нас прервали…
В эту же ночь у меня натянуло флюс: шла туда (на службу) – и на мостике оступилась в лужу. Наутро я пошла с завязанной щекой, оттянула время, чтобы прийти позднее, чтобы такой «красавицей» меня (не) увидали…