Тайны русской души. Дневник гимназистки
Шрифт:
Всё вышло очень удачно: мы встретились по дороге. Но тут подвернулся Гаврилов. Мы поговорили, после и заговорились…
Он (Кощеев) летит к аппарату Ольги Васильевны (Кошкаревой) – я стояла там:
– Нина Евгеньевна, вы завтра (27 марта) уйдете на «льготу»! На три дежурства: два – дневных и одно – ночное!
– До какого же это дня?
– Высчитали – до воскресенья (31 марта). Да, вот что еще:
– А вы ст'oите их? А, Виталий Гаврилович?.. Вы вчера, очевидно, так искренно пожелали мне – в глубине души – какого-нибудь несчастья, что сегодня это уже исполняется… Подумайте-ка?..
– Ну… я же не желал… Но если не ст'oю… Так и не надо…
Я молчу с минуту, потом говорю:
– Принесла!
Кланяется – и уходит. Потом сидит один – у экспедиционного стола. У меня работает Прозоров. Беру книги, отправляюсь к нему (Кощееву). Рассматриваю их, перелистываю, говорю:
– Не знаю – те ли. Это – басни. Но во всяком случае, немножко тут есть…
– Ну вот. Спасибо! Вы – добрая. Дай вам Бог!.. Нет, не скажу…
Я делаю вид, что не слышу этой часто повторяющейся дерзости, и говорю что-то о Крылове 337 , какие-то пустые и ненужные слова, не помню даже – что. А Кощееву не терпится: и хочется, и не хочется сказать, что он мне пожелал:
– Знаете, что я вам пожелал?..
Я не слышу – разбираю книги.
– Знаете, что я хотел сказать?..
337
Крылов Иван Андреевич (1769 – 1844) – литератор, баснописец, драматург.
Но я окончательно «оглохла». И как ни в чем не бывало кладу их (книги) на стол – и ухожу. Через некоторое время (Кощеев) проходит мимо:
– Ну вот, слава Богу, – у вас уж проходит! Совсем незаметно. В среду пойдете в театр. Но обстоятельства сложатся так, что вам не будет весело…
Совсем как ворожея – старая гадалка!..
Я обозлилась:
– Ну вот, Виталий Гаврилович, как это назвать с вашей стороны? А? Как вы это назовете? Это – нежелание мне зла, да?..
– Да нет же, я не желаю вам ничего худого! Но… Так сложатся обстоятельства… Вы сегодня мало спали?
– Очень. Почему вы знаете?
– Всё будете знать…
– Мало буду спать?.. – рассмеялась я.
– Вы сказали…
– Ну, договаривайте! – тороплю я. – Что вы хотели сказать?
– Об этом я умолчу…
– Вот – видите ли, Виталий Гаврилович, мне очень не нравится, что вы не договариваете! То – «умолчу», то – «мы это оставим», то – «об этом я вам не скажу»… Мне это настолько неприятно, что я постараюсь как можно меньше разговаривать с вами.
– Спасибо, что сказали! Я сам совсем не буду говорить, – ничуть не обиделся он. – Спасибо!..
И ушел – пить чай…
– Извиняюсь, Нина Евгеньевна, у вас нет щипцов?
– Щипцов?! – я изумлена. Он же знает, что я не реквизирую таковых никогда.
– Нет? Да вы не беспокойтесь! Это – мои последние слова…
Ушел. У меня была работа. Время шло. Я кончила (работу) – пришел печатать что-то Прозоров. А я… Я уселась у Ольги Васильевны (Кошкаревой) и Анны Ивановны, и разговоры у нас пошли, и чаи… Прямо – беда!.. Режиссер (Холуев) тут же развлекал нас…
И вот – принесли Ольге Васильевне телеграмму. Без подписи.
– Надо, – говорит, – спросить!
– Подождите! Пойду – спрошу Кощеева. (Интересно: ответит ли он? Я ему ведь сказала, что не буду разговаривать, и он ответил: «Это – мои последние слова»…) – Конечно, пойдите!
Я иду:
– На каком основании это без подписи?
– Без основания. Вы правы. Сейчас найду. Будьте добры – присядьте! Вам придется подождать минуточку, – а сам разбирает и складывает совсем другие депеши.
Он (Кощеев) на меня не смотрит:
– Я очень рад, что вы тут, что вы подождете!..
Меня на стуле – как не бывало! Откуда и легкость взялась?
– Одну минутку, – останавливает он, – я ищу!..
И правда – нашел. Даже на моей работе сделал подпись – карандашом… Потом я – с дальнего стула – слежу, как он приносит мне работу – и смотрит мимо машинки. Мне – весело. Необычайно…
В конце дежурства я сижу, и разбираю, и не могу понять.
– Всё равно не разобрать! – слышу над собой.
– Так помогите! – поднимаю я голову с серьезным видом (не хотела ведь разговаривать!..).
Читает. А потом смотрит на меня – пристально. И я читаю в его взгляде сначала – холодное изумление («ведь тут всё понятно!»), потом – там что-то загорается, и, наконец, – сам он краснеет, а зрачки его глаз разливаются, и из их черной глубины на меня смотрит что-то… Я не знаю, как сказать, но – точно вся его сущность, всё его внутреннее – в этих разлившихся зрачках, окаймленных прозрачно синей льдистой ленточкой…
Сегодня утром за мной посылали с (кооперативных) курсов – помогать делать декорации (к спектаклю). Я не знала там – как (и) за что взяться? И вот – после этого часа – у меня всякое настроение пропало ко всему, и дома я не могла уже кончить своего последнего плаката… Смазала, бросила, и Зина (сестра) потом вырезала то, что осталось «красивым»…
Была на уроке. Всё прошло хорошо. Но потом… И сейчас…
Что-то сделалось с сердцем: оно дрожит, «трепыхается» – по одному из народных выражений. И всё веселое настроение пропало: я ничего не могу собрать – из своих мыслей и чувств…