Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
Сама того не желая, Агата решается на подлог.
Пусть все думают, что калека в доме — ее муж. Она пока будет настоящего мужа искать.
День за днем Агата ходит в лечебницу Святого Георгия. Смотрит на каждого раненого — не ее ли? Находит знакомых. Карел Фабрициус, чья мастерская была рядом с мужниной, умирает на ее руках, так и не сказав, что случилось с Хансом.
В первые дни в суете и панике никому не кажется странным, что почтенная жена художника, у которой в страшном взрыве выжила дочь и нашелся живым, хоть и сильно
Разглядывает трупы. Ходит на отпевания, вглядываясь в лица в гробах — не перепутали ли чужого покойника с мужем, не ее ли Ханс это?
Платит работникам, чтобы пускали смотреть безродных мертвяков. Еле ворочает тяжелых мужиков, служивых при складах. Мужа среди них нет.
День за днем ходит на разбор завалов — не найдут ли мужа труп.
Крестьяне и горожане, работающие на разборе завалов, не понимают, зачем это ей, но она ходит. Говорит, что ищет вещи мужа. Даже находит несколько рам и полуобгоревших кистей — ими первые картины и придется писать.
Доходит до Гааги — два часа пешим ходом, платить возчику нечем, но доходит. В Гаагу увозили тех, кому в лечебнице Святого Георгия уже места не хватило.
Но и в Гааге мужа не находит. Нет его там. Только еще два часа пути обратно в Делфт под моросящим осенним дождем и ветром.
Разборы завалов заканчивают к ноябрю.
Мужа нет.
В ноябре неделя за неделей обходит ближние деревни на север от города. Говорили, что раненых разбирали и крестьяне по своим домам. Видит гниющие конечности, покрытые струпьями лица, вывернутые наружу грудные клетки — все ужасы и всю боль, какую только можно увидеть. Но мужа своего не видит.
Ханса нигде нет.
Но каждую ночь теперь ей кажется, что вот-вот раздастся стук в дверь, и он войдет. Живой и невредимый. И спросит, на кого она его подменила? И для чего?
Не он сам, так дух его неупокоенный явится…
Два часа после полуночи
— Ханс мог попасть в самый центр взрыва. Ван дер Пул говорит, что он перед взрывом в сторону складов пошел.
Йоханес слушал ее, не перебивая. И только когда она закончила, начал говорить:
— Что это меняет? Только объясняет, почему ты его не нашла. И никто не нашел.
Агата поднимает глаза, силясь понять, что Йоханес хочет сказать.
— Если Ханс был ближе всех остальных к складам, взрыв мог разорвать его на такие мелкие части, что и обрывков кафтана не найти.
Агата кивает — поняла. Но это не значит, что неупокоенный дух мужа не будет стучаться в окно и не будет являться ей по ночам.
—
— Не знаю. — Пожимает плечами. — Он не говорит. Совсем ничего не говорит. Ни кто он, ни откуда у него такой же, как у мужа, сюртук. Ни почему его не ищет никто.
Агата уже ходила к портному, тот тоже ничего не говорит. «Сшил для господина Ван Хогволса», — и всё. Но почему-то Агата не хочет верить портному.
Кусает губу. В тусклом свете наступает на деревянную лошадку, которую Анетта днем принесла в мастерскую, когда сама туда рисовать приходила. Поднимает лошадку, откладывает в сторону.
Смотрит на Йоханеса.
Что станет делать теперь тот, кто знает ее самую страшную тайну?
Что станет делать член Правления Гильдии Св. Луки?
Поступится своим словом художника?
Или теперь, когда знает правду, возьмет свое слово обратно? Чтобы сохранить честное имя? Чтобы ее неприглядная тайна, когда выплывет наружу, не запятнала его самого?
Йоханес молчит.
Агата снова берет лошадку, вертит обгоревшие колесики.
И вдруг…
Как же она могла забыть!
— Вспомнила что-то?
— Мы с Анеттой в тот день в мастерские шли, обед Хансу несли, она приняла какого-то мужчину за отца. Перепутала. Тот был точно в таком же сюртуке.
— Как он выглядел, этот мужчина?
— Я не видела. Дочка вперед него забежала, увидела, что не отец, смутилась — и назад.
— Думаешь, может, Анетта сможет его описать?
— Она нарисовать может. Если успела запомнить, то сделать набросок сможет. Моя девочка!
Побег Савва Севастополь. 1920 год. Октябрь
Бежать некуда. Балкон на четвертом этаже, не спрыгнешь. В голове туман. За окном туман, будто Лушкино молоко по всему городу разлили…
Некуда бежать…
На балкон выскочил, дверь захлопнул, но «Бульдогу» открыть ее труда не составит.
Это конец.
Но откуда-то совсем рядом звонкий Маруськин голос!
— Тикай!
Это всё ему кажется… Откуда Маруське здесь взяться… Да еще и на высоте четвертого этажа.
Туман… Но…
Маруськин крик всё громче.
— Тикай, дурень! Скорше тикай!
Маруська — живая, настоящая, — на балконе соседнего дома, тянет к нему руку. Расстояние между балконами приличное, сорваться с четвертого этажа проще, чем перепрыгнуть.
— Сигай! Сюды сигай! — кричит Маруська.
— Не «сюды», а «сюда», не «скорше», а «скорее», — машинально поправляет ошибки ее речи Савва, пытаясь забраться на высокие перила.
— Токи заумства твого теперяче не хватало! — огрызается Маруська, и сама тут же исправляется: — Не «теперяче», а «теперь», усекла!
«Бульдог» со сварой такой же бульдожьего вида вояк врываются на балкон, силясь ухватить Савву за полу куртки. Маруська тянет руку с другого балкона.