Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
Спускается, когда в камине последние угольки догорают — отчего смрад возле кровати больного не столь ощутим. Угольки подмигивают, извиваются, как она сама извивалась бы на супружеском ложе, будь ее муж в силе. Будь у нее муж. Груди налитые просят, чтобы их тронули. И между ног всё тоже просит. А по ночам такое снится — на исповеди не рассказать!
В отблеске одного из последних угольков замечает в дочкиных кломпах записку. Забирает и сует в карман, чтобы после при свете прочитать, здесь всё равно дочкины каракули не разглядеть. И замечает задремавшую в высоком
Агата уходит на кухню, где на самой верхней полке в большом тазу для варенья сладости для детей припрятаны. Стараясь не греметь табуретками, башмаками и тазами, придвигает тяжелую дубовую скамейку ближе к стенке с полками, скидывает свои кломпы, в одних чулках становится на скамью и тянется к медному тазу. Нащупывает мешочек со сладостями, осторожно достает угощения, и…
…Не успевает еще с табуретки на пол спуститься, как на весь дом раздается восторженный вопль дочки:
— Черный Пит!!!
Рука дрожит. Ноги подкашиваются. Равновесие теряется. Агата качается из стороны в сторону, пытаясь свободной рукой хоть за что-то ухватиться, хватается за другую полку на стенке, скамейка не выдерживает ее шатания, начинает крениться и падает, полка не выдерживает и срывается со стенки, дубовая скамья и дубовая полка с грохотом падают на пол, сорвавшиеся с полки медные и чугунные сковороды и кастрюли с оглушающим звоном и грохотом падают следом и скачут по полу, и в разгар всей этой какофонии на всю эту кучу сверху падает, будто зависшая в воздухе и старательно отставляющая руку в сторону — дабы испеченные прошлой ночью пеперноты не разломались — Агата!
Перевернутая скамья врезается в один бок, большая дубовая бочка для засолки селедки — в другой. Синяки завтра будут — только цвет всей палитрой составляй!
Но раздумывать о цвете завтрашних синяков теперь некогда. С трудом поднявшись и в темноте натыкаясь и наступая на разбросанную по полу утварь, без башмаков, по холодному полу Агата бежит на крик дочери:
— Черный Пит!
Ворвавшись в комнату вместе с разбуженной и сбежавшей со второго этажа Бригиттой, Агата видит то ли напуганную, то ли безмерно счастливую дочку, вскочившую на кресло, в котором спала.
— Черный Пит! Мамочка! Я его видела! Он был здесь!
Анетта от восторга захлебывается.
— Мамочка! Он был здесь!
Дочка спрыгивает с кресла, в темноте нащупывает свои башмачки, с вечера поставленные возле камина.
— Записки нет!
Анетта кричит еще громче, если такое только возможно. Теперь и Йонас проснулся и перепуганный ночным переполохом орет на втором этаже, и больной в своей кровати заворочался, захрипел, закашлялся.
— Записки нет! Черный Пит забрал мою записку с желаниями!
— Забрал
Хорошо хоть Агата успела забрать и сунуть в карман записку до того, как проснулась разбуженная своим страшным или радостным сном дочка.
— Мамочка! Он был здесь! Я его видела, — задыхается от восторга Анетта. — Только пришел почему-то не ко мне, а к папоч… к больному. Я слышала, как они с Черным Питом разговаривали.
Больной хрипит.
Агата хочет подхватить дочку на руки, но та вырывается.
— Ты мне не веришь? Карл подтвердит! — Она кивает в сторону встрепенувшегося на своей жердочке щегла.
Но щегол безмолвствует.
— Это он от испуга молчит. Успокоится и расскажет, правда же, Карл? Расскажешь, что Черный Пит говорил, раз — кивает на больного — сказать не может.
Поток слов от возбуждения не заканчивается:
— А сладости? Черный Пит же должен оставить нам сладости!
Но сладости в башмаки Агата положить так и не успела. Сладости в холщовом мешочке так и зажаты в ее руке. Все это время, пока она падала наперегонки с тазами и кастрюлями, бежала на крик дочки, подхватывала ее на руки, пыталась не выпустить, когда Анетте не терпелось посмотреть, оставил ли ей Черный Пит угощение в клопсах — всё это время она крепко сжимала в руке мешочек со сладостями. Но выпускать дочку нельзя, прежде чем угощения из холщового мешочка будут уже в башмаках.
— Нет-нет-нет! — крепче прижимает к себе дочку Агата. И ставит ее обратно на кресло. — Босыми ногами по полу нельзя!
— Но, мамочка! — Анетта сучит ножками по материнскому боку и по холщовому мешочку.
— Нет! И еще раз нет! Стой здесь!
Выиграть бы чуть времени — сладости в башмаки незаметно положить.
— Стой и жди! Сейчас Бригитта принесет свечку, я твои башмаки на полу найду, ты обуешься и тогда посмотришь.
— Ты же ничего не понимаешь, мамочка! Мне же надо!
— Жди!
На ощупь, пока снова спустившаяся со второго этажа, уже с Йонасом на руках, Бригитта зажигает свечку, Агата судорожно развязывает как нарочно запутавшийся узелок на холщовом мешочке — кто же его так затянул, господи! Кому же это надо! Свет от свечи вот-вот озарит комнату…
Со всей силы Агата рвет узел, затянувшая мешок бечевка рвется, пряники и сладости разлетаются во все стороны. И что теперь сказать дочке?
Свеча разгорается.
— Мамочка! Уже светло! — спускает ножки с кресла дочка. — Давай мои башмаки скорее.
Башмаки валяются около кресла. А сладости по всему полу разбросаны. Сладости и пряники. Разломавшиеся от ее падения и барабанной дроби дочкиных ножек пеперноты, которые она так аккуратно и с такой любовью пекла вчера целую ночь вместо прорисовки заднего плана на картине для Гильдии возчиков.
— Какой переворот ты здесь устроила! Погром настоящий! Смотри, разломанные пеперноты по всему полу! — напускает притворную строгость Агата, чтобы хоть как-то выкрутиться.