Театральные подмостки
Шрифт:
Дочурка моя стоит как каменная. Испугалась сильно. В оцепенении и страхе, она даже плакать не может! Ладошки к губам прижала, и видно, как вся дрожит.
Ведущий указывает то на одну женщину, то на другую, и прибавляет, прибавляет то по одной, то по две копейки... по копейки! Мама, за копейки детей продают! Мою дочь за копейки кому-то другому! Ведущий будто издевался, я несколько раз ясно поймала его насмешливый взгляд. Да, он смотрел на меня! Он всё знал! Он всё понимал и просто глумился. Хохотал издёвательски так и манерно и всё тянул, тянул, как будто не мог определиться с выбором.
А какие он семьи выбирал для моей девочки! Это страшно! Мама, хуже
Потом он остановился на одних... они -- это просто... я даже не знаю, как их назвать. Она страшная, грязная, пьяная -- ну, до последней степени. Какие-то стеклянные, мёртвые, злые глаза -- это даже не передать! Самая последняя пьяница, наркоманка из самой страшной ямы. Ей, может, и тридцати нет, а на вид -- и за пятьдесят дашь. А он -- да что говорить!
– - знаешь, есть такие настоящие дебилы, других слов просто нет. Такой же алкоголик, грязный, лысый, сам в ссадинах, шрамах. В майке сидит, весь в наколках -- какие-то мерзкие цветные наколки.
Он на сцену не пошёл, толкнул эту свою жену. Она встала, направилась, пошатываясь, к сцене, но и два шага не сделала, повалилась на важную даму. А та и так сидела со злым и суровым лицом, а тут её вообще перекосило. Поднялся её спутник, толстый, обрюзгший мужчина и что-то такое гадкое сказал. Потом что-то было, я уже и не помню. Какая-то склока. Я в это время на свою дочурку смотрела. Вот... А затем ведущий сам подвёл к пьяницам мою девочку. Когда передавал, на меня обернулся и так злорадно скривился, что у меня мурашки по коже побежали. Боже, что это за наказание такое!
– - Что же ты, так и сидела, смотрела?
– - спросила мама. Сама всхлипывает, платком глаза утирает.
– - Сама не знаю. Окаменела просто. А потом эта женщина потянула свои грязные руки и фальшиво так -- "Иди ко мне, моя доченька".
А этот... муж её тоже скривился, мерзко так улыбался!
Мама, ты бы видела, с каким ужасом моя девочка на них смотрела!
Эта пьяная женщина приняла мою дочку на руки. Покрутила мою девчушку в руках так грубо, как будто игрушку какую-то рассматривает... А потом с отвращением поморщилась и отпихнула своему мужу. А тот тоже брезгливо скривился и что-то такое мерзкое сказал. Они сцепились, ругались с каким-то остервенением, что ли. Самыми последними и страшными словами. Так гадко. И никто их не упрекнул, все, наоборот, весело, похохатывают, подзадоривают. Девочка моя плачет, а я сижу и пошевелиться не могу. Смотрю, смотрю... Я видела, что и девочка смотрит в мою сторону, смотрит на меня, мне в глаза... Глаза такие распахнутые, большие... Знаешь, мама, столько мольбы в этих глазах! Столько ужаса и какого-то совсем не детского горя!
А потом они пошли к выходу. Он грубо взял мою дочку за руку -- моя девочка вскрикнула и ещё сильней заплакала.
И тут я пришла в себя. Я кинулась за ними и закричала:
"Стойте! Это моя дочка! Это моя дочка! Моя!" -- я своего голоса не узнала.
Подбежала к доченьке, схватила её в охапку, прижала к себе что есть силы. Она сразу перестала плакать, ручонки потянула, обняла меня за шею. Всхлипывает и говорит так жалостно, что у меня чуть сердце не оторвалось:
"Мамочка, забери меня отсюда, пожалуйста! Забери меня, мамочка!"
Я
"Не бойся, доченька, я тебя никому не отдам. Не бойся".
Пьяницы что-то там кричат, ругаются, а я ничего не слышу, схватила доченьку и побежала изо всех сил. Не знаю, как вырвалась оттуда. Только слышала, как вслед хохотали! Кричали что-то зловещее, страшное. Бегу и повторяю: только не оборачивайся, только не оборачивайся. Выбежала из этого страшного здания -- какой-то ужасный театр, -- и сразу тихо стало. Оглянулась -- за нами никто уже не гонится. Дочка тоже притихла, прижалась ко мне. Я на неё посмотрела -- она уже не плачет. Глазёнки смешливые, озорные искорки поблескивают. Обняла меня за шею ещё крепче и засмеялась, звонко так, заливисто. Как колокольчики зазвенели.
Тут я проснулась. Середина ночи была, где-то три часа. Сразу встала и на кухню ушла. Там до утра и просидела.
Вот такой сон Ксения маме рассказала. Поплакали они вместе. Мама, конечно, утешать взялась. Сказала, что если сон хорошо закончился, то и в жизни всё ладненько будет.
Спектакль ни разу не прерывался аплодисментами. Все тихо плакали, а кое-кто и рыдал навзрыд. А вот действие оборвалось внезапно. В декорационную дверь позвонили. Синичка вскрикнула: "Ваня пришёл..." -- и, торопливо размазывая слёзы по лицу, побежала открывать. Тотчас всё и закончилось.
Я очнулся один-одинёшенек посреди пустого театра, и теперь уже я был самим собой -- Иваном Бешаниным.
Вы даже не представляете, как мне невыносимо было! У меня всё нутро крутило, и сердце рвалось наружу. Вся боль Ксении стала теперь моей болью. К тому же я узнал, кому Бересклет отдавал нашу с Ксенией дочку. Благодаря Синичке всё произошедшее на тех сюрреалистических торгах всплыло в моей памяти в мельчайших деталях. Он выбрал Жанну и Графина...
Я переживал за Ксению и за дочку -- где они сейчас? что с ними происходит? старался как-то понять произошедшее. Сердце болело, а голова работала ясно как никогда, и я всё думал, думал...
Да, я был Ксенией, но был придуманной, виртуальной Синичкой. Ведь ей снится дочка и она замужем за Ивана Бешанина, чего в мире живых нет. И тут меня осенило: получается, в той придуманной жизни мой Иван был не единственный персонаж с реальным сознанием, с реальным сознанием была и Ксения. А если это так, моя душа и душа Ксении вместе придумывали нашу общую судьбу. Как братья Стругацкие, ну, или как сёстры. А может, это и не наши души придумали? Если душа, как я понял, -- это частичка Бога, то тогда... просто страшно подумать!.. Волосы дыбом, мурашки по спине!.. А если души влюблённых сливаются, переплетаются -- это как называется? Видимо, это уже не частичка, а более весомый кусище, какой-то сегмент, сектор... Видимо, в этом причина, почему душа нашей дочки появилась до рождения? Может, стоит в этой стороне покопаться?
Мысль о том, что у меня есть дочка, грела моё сердце. И я уже мечтал, как заплетаю ей косички, прикрепляю бантики, как мы справляем Новый год вместе, её день рождения и всё такое.
Я вспомнил, как Дионисий Разумовский говорил, что если кто-то проникается чужой жизнью, то у него начинает размываться или даже разрушаться собственное сознание. "Он уже как бы перестаёт мыслить, чужая жизнь поглощает всё его сознание, и он мечтает, любит и надеется за этого человека". А если этот человек любимый? Это тем более страшная сила. И я уже действительно чувствовал, что для меня главнее жизнь Ксении, чтобы всё у неё сложилось, чтобы она стала матерью, была счастлива, и никакая беда не коснулась её.