Театральный бинокль (сборник)
Шрифт:
— Мама! У меня такого в мыслях не было! Я и не думал...
— Брось ты, пожалуйста «Не думал»... О таком не думают — такие вещи сами собой подразумеваются.
— Ох, мама...
— Короче, все это — пустая блажь, сынок. Не морочь голову ни себе, ни другим. Живи проще. Не старайся прыгнуть выше головы. Думай о своих близких. Если каждый человек будет о своих близких думать — вот и всем будет хорошо. А ты хочешь быть очень красивым и чистеньким за счет своей же семьи? Нет, Валечка... в рай ты все равно не попадешь.
— Почему? — растерялся я.
— Я в этом уверена, —
Люся тихонько всхлипывала.
Я долго не мог успокоиться.
Мама ушла.
Пришла Катя. Сели ужинать, но я не мог ничего есть. Машинально читал газету: война на Ближнем Востоке, конфликты в Индокитае, бои в Африке, холодная война, горячая война, бумажная война... Нет мира в мире, нет мира в семье... нет мира в душе человека. Я отбросил газету, отодвинул тарелку со щами.
— Пойду прогуляюсь, — сказал, вставая из-за стола. — Проветрюсь немного.
— Валюня, ты на меня сердишься? — жалобно прошептала жена.
— Нет, не сержусь.
— Екатерина Семеновна, конечно, наговорила лишнего...
— Нет, почему же. Все было в масть.
— Валюня! Не обижайся...
— Да хватит тебе. Все будет по-вашему. Надоело... Я скоро приду, — и я вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Душная июльская ночь над Кырском. Вроде и небо звездное, и луна ярко светит, а душно, как перед грозой.
Или это не душно, а просто душа болит?
Ну, прямо театр. Площадь — огромная сцена, и декорации роскошные, не современные: зубцы бревенчатых стен слишком уж романтично смотрятся на фоне звездной ночи, и луна слишком уж картинно выплывает из-за башни древнего острога. Крепость. Бутафория. Все вместе, вперемешку — природа и бутафория. И, кстати, живая луна кажется более бутафорской, чем стены и башни игрушечного острога.
И я, словно вор (в старинном смысле слова: злодей), словно тать, вражеский тайный лазутчик проник серой тенью через не охраняемые никем ворота в крепость, и вот я кошачьей походкой крадусь вдоль стены к башне, неслышно взбегаю по хрупкой лестнице, и вот уж я на верхней обзорной площадке, на мягких опилках, пахнущих свежим деревом, а подо мной — спящая крепость, и вокруг меня — вымерший город, ни единого огонька, кроме мерцающих звезд на черно-чернильном небе. Зачем я крался, словно крал?.. Зачем я тайно, словно тать, сюда вспорхнул, на эту башню?.. Ведь пусто здесь, пусто, глухо и мертво. Охрана не спит, охрана мертва, гарнизон мертв, крепость никем не заселена, необитаема и, тем более, никем не охраняется. Я могу петь, кричать, хохотать — и никто меня не схватит, не вздернет на дыбу, не четвертует, не посадит на кол. Никто, потому что никого нет. Пусто. Я могу кричать. Я могу кричать.
«Свободен, свободен, наконец-то свободен».
Я здесь один и волен делать все. Я могу кричать. Я могу все, все здесь делать. Я могу кричать. Я здесь один, я царь, я хозяин, воевода, генерал-губернатор, мэр, президент, комендант этой крепости. Я могу ее сжечь, эту крепость, я ее хозяин. Я могу кричать. Мне плохо. Я могу кричать с этой башни и, может быть, кто-то меня и услышит, но огня не зажжет, не откинет марлевой занавески, а притворит окно и притворится
Мой город, моя колыбель и могила, мое родное кладбище, моя Караульная гора с белокаменной стройной часовней, моя бутафорская крепость, мой строгий острог — я твой царь, и я все могу. Даже кричать я могу с этой башни, даже плакать навзрыд.
Во дворе слоняется темная женская фигура, знакомый силуэт.
Я подошел ближе — узнал Надежду.
— Надя, не пугайся. Это я.
— Ой, Валька! Привет.
— Привет. Что ты здесь потеряла?
— Сам знаешь — что...
— Не знаю. Откуда мне знать? Опять темнишь, пучеглазая?
— Зачем ты так? — и она подошла ко мне близко, так близко, что теплое ее дыхание коснулось моего холодного горла. — Разве я пучеглазая?.. Раньше ты говорил — красивые глаза.
— Я врал.
— Ты говорил — самые красивые глаза.
— Я врал.
— Ты любил меня, Валька.
— Не помню. Все влюбленные врут. Лишь те, кто разлюбят, — говорят чистую правду.
— Разве правда бывает чистой?
— Отстань, пучеглазая. Что было, то прошло и забылось.
— Валька, ты пьян?
— А ты? Чего ты тут бродишь, ночью, в чужом дворе?
— Не могу заснуть... никак не могу. Мне все кажется — Сашка где-то недалеко, где-то здесь, поблизости...
— Чепуха! — рассмеялся я, глядя в ее когда-то самые красивые глаза. — Сашка давно уж скитается где-нибудь, далеко-далеко... Он убежал от тебя! Если хочешь его найти — поезжай на запад, потом на восток, потом на север, на юг... ты должна весь остаток жизни искать его. Искать, а не ждать — поняла? Ждать — это каждый может... Эта легкая роль — для лодырей и истеричек. А вот искать и найти — это подвиг.
— Что ты плетешь? С Люськой, что ли, поссорился?
— Наоборот — помирился. И не могу успокоиться. Мир меня тревожит. Я помирился, смирился, я сдался — и это меня тревожит.
— Ты еще в рифму заговори... совсем как Сашка. Тот тоже — когда заведется, говорит стихами...
— Говорил.
— Что?
— О Сашке — в прошедшем времени.
— Ты, как он...
— Нашла чему удивляться. Как-никак близнецы... Да, послушай!.. Я давно хотел спросить... Тебя никогда не смущало наше сходство?
— Не понимаю.
— Ну, мы ведь с братом так похожи... Как две капли воды. Тебя это не пугало?
— Наоборот, — цинично вздохнула она. — Мне это нравилось. Меня это — утешало...
— И не стыдно? — поморщился я. — Ты не любила брата, и все-таки жила с ним. Что ж тут хорошего? Зачем ты так сделала, Надя?
— Я люблю его!
— Постой... я о прошлом времени. Тогда, когда вы поженились, — ты его не любила.
— Я люблю его сейчас. Я умираю без него.
— Не ври. Лучше молчи, чем так врать. Ты не любила его. А сейчас тебя просто злоба душит: ах, как он смел меня бросить, подлец, такую красавицу! Ты замучила его, Надька, ты замучила его, моего беззащитного братишку...