Театральный бинокль (сборник)
Шрифт:
— Неправда! Ему было хорошо. Он все мог делать, далее писать свои графоманские стихи. Я ему не мешала. Я его ничем не стесняла. Я не давила на него, не требовала больших заработков...
— Еще бы! — рассмеялся я. — Зачем тебе его заработки? Тебе папочка каждый месяц подкидывал полторы сотни. Полторы! Об этом все знают. Весь Кырск, знает, что твой сановный папуля дает вам... тебе, тебе — полторы сотни ежемесячно! Ты сама, пучеглазая, всем прожужжала об этом уши! Думаешь, Сашке это было приятно?
— Я говорила об этом только Люсе, —
— Опять же — твой папочка сделал вам квартиру. Благодетель! А почему он нам с Люсей не поможет? Ну, хотя бы с квартирой, а? Все-таки родственники...
— А ты его попроси, — просто, без всякого ехидства, сказала она. — Попроси хорошенько — и он сделает. Под лежачий камень вода не течет... надо только попросить.
— Да... я — лежачий камень, — согласился я.
— Ты лентяй с большой амбицией, — сказала она. — Что ж тут стыдного — попросить папу? Он к тебе неплохо относится... В конце концов, все лучше, чем связываться с больной старушкой.
— Замолчи!
— Ага, задело? Очень уж ты гордый, Валя. Как-то даже неловко... с такой гордостью — и на всех обижаешься. Тут уж надо одно из двух: если чего-то хочешь — проси, а если очень гордый — молчи, терпи. Или проси — или молчи.
— Красиво сказано. Но мне ничего, не требуется. Тем более, с твоим папочкой связываться не буду.
— Ну и не связывайся, Валя. Кто тебя заставляет связываться-то? Кто к тебе лезет с услугами? Чего ты так нервничаешь?
— Ничего... Ты лучше обратись к своему пахану — пусть Сашку разыщет.
— Он и так старается... Запросы сделаны во все концы, по всему Союзу.
— А если его убили?
— Типун тебе на язык, Валя... Нет, нашли бы.
— Значит — убежал? От тебя- убежал! Слушай, Надька, зачем тебе нужен муж, который убегает? Зачем?
— Затем, чтоб найти и спросить: зачем? И все...
— Ага. Ясно. Но это не женский ответ. Это ты ради красного словца... А сама, если найдешь его — вцепишься мертвой хваткой, на цепь прикуешь к двуспальной кровати.
— Да ну тебя, в самом деле. Чего ты такой злой? Что я тебе сделала плохого? Ведь сам сказал, что не любишь меня...
— Не люблю.
— Ну, а если не любишь — зачем так волнуешься?
— Дура. Мне Сашку жалко. Представляю — жить с тобой...
— Откуда ты знаешь? Я люблю его, люблю! И он меня любит.
— Ой, не надо.
— Ты что, не веришь? Не веришь? — и она опять подошла чрезмерно близко, схватила меня за руку. — Пойдем, покажу...
— Что ты покажешь?
— Пойдем!
— Не хочу я к тебе идти.
— Все его стихи — посвящены мне. Ты не знал?
— Нет... не знал. И не верю.
— Так вот, я тебе говорю: все стихи — а их миллион, целая груда, гора бумаги — все это посвящено мне! И он не порвал их, не сжег... мне
— Врешь ты! Врешь, пучеглазая!
— Пошли.
И она потащила меня за собой. Через пять минут мы были в ее квартире. Сын Никита спал в детской. В комнате Надежды светился торшер, на ковре лежала раскрытая книга. Мы прошли через зал в маленькую комнату Саши. «Бог ты мой, — быстро подумал я, — четыре комнаты на трех человек!.. Как уютно быть несчастным в такой квартире... Как бы хотел я страдать от великих семейных и прочих передряг — в таком вот комфорте... О, как мучительно-сладко томиться витальной печалью и мировой тоской, раскинувшись в кресле или упав на пушистый ковер... Господи!.. избавь от унижений и зависти! Ты видишь — я даже заблудшему брату своему завидую, ведь ему есть куда вернуться и было откуда уйти... господи! Не окрашивай все мои высокие переживания грязью меркантилизма! Дай мне чистое горе, господи! Дай мне насладиться чистым несчастьем, господи! Дай мне жилплощадь, мой боже! Дай мне пространство, освободи меня из тесной и душной клетки... дай мне квартиру, чтоб было откуда бежать! Дай, дай мне, дай — чтоб было от чего отказаться!..»
— Вот, пожалуйста, — и Надежда распахнула шкаф, и я увидел папки с рукописями, много папок. — А вот — последняя записка, смотри.
На чистом листе — Сашкиным почерком, не подделка! — было написано: «Любимой Наде — посвящаю все это. Прощай, ненаглядная».
— Так вот оно что... — тихо сказал я, и тут же почувствовал ужасную усталость. Мне расхотелось говорить и даже слушать. — Вот, значит, как у вас все романтично... Я тебе просто завидую.
— Тут и про тебя есть, — сказала она.
— Что — про меня?
— Стихи, разумеется. И, разумеется, нерифмованные... — Она развернула один листок и продекламировала: «Близнецы — это просто смешно, в этом что-то комическое Я говорю не о созвездии, а о нас с братом, которого я очень люблю, но которого не могу понять, и он меня тоже не понима...»
— Перестань! — и я вырвал листок из ее рук. — Не кривляйся.
Я молча дочитал: «Брат мой, братишка! Наше сходство нам очень мешает. Мы стыдимся взаимной зеркальности, нам это совсем ни к чему. Мы даже любим одну женщину — глупее нельзя придумать. Зачем мы так похожи — ведь мы такие разные, совсем чужие, чужие, чужие. Как две капли воды. Как две капли крови. Как две слезы».
— Ну, как? — спросила Надя. — Понравилось с т и х о т в о р е н и е?
Я не ответил. Спрятал листок в карман пиджака. Надя не возразила.
Я повернулся и пошел к двери.
— Куда ты? — спросила Надя.
— Домой... куда же еще? Уже поздно.
— Хочешь — оставайся, — тихо сказала она.
Я резко обернулся.
— Не понял... что ты сказала?
Она смущенно улыбнулась.
— Все ты понял, — и подошла ко мне близко, близко. — Никто ни в чем не виноват. Если честно — это я ничего не понимаю.