Текущие дела

Добровольский Владимир Анатольевич

Для него так оно и было, так и должно быть: все — пешки, одна — королева. Человеческая близость подчиняется физическим законам, а не каким-то беспредметным, идеальным: каждый предмет занимает в пространстве свое место, и поскольку место занято, другим предметам приходится потесниться. Объемность человеческих чувств требует этого. Нельзя поставить несколько предметов на одно и то же место. Близкий — тот, кто ближе всех прочих, и чем объемнее чувство, тем дальше оттесняет оно пешечную мелкоту.

Думая об этом, Должиков и ликовал, и тревожился. Тревожиться-то с какой стати? Он был издерган, и когда признался в этом Лане, ничего не преувеличил. Это действительно было так,

а будь иначе, разве стал бы забивать себе голову тревогами, которые для любого, не издерганного — абсурд! Разве стал бы отыскивать в своих чувствах какое-то место еще и африканцу? Разве стал бы перетряхивать свою прошлую жизнь, как перину, в которой что-то было запрятано ценное и вдруг куда-то запропастилось! Любовь? Не к женщине, нет, — женщин он никогда не любил, это теперь прояснилось. НЗ, чудодейственный пакет, распечатывают раз в жизни. Другого такого пакета уже не будет, хоть и захочешь иметь. Другого он не хотел. Но он хотел бы, перетряхивая свою перину, найти там другую любовь — не к женщине, а вообще. Она там была, в этой перине, в этой прошлой жизни, но где-то затерялась — в складках. А может, ее и не было? Он потому и перетряхивал, что не находил. Когда чего-то ищешь и не находишь, появляется жгучее желание найти. Он ощутил в себе это жгучее желание. Там что-то было, в жизни, — он этого хотел. Ему хватало Ланы, королевы, но были еще и пешки, а при ней он и сам становился пешкой и должен был радеть пешечной мелкоте.

Лет десять назад или даже пятнадцать, когда он работал сборщиком на конвейере, случилась в цехе авария по причине технического недосмотра. Вину, однако, свалили на крановщицу, бабу, надо сказать, вредную, склочную, восстановившую против себя чуть ли не всю смену сборщиков. Он был тогда молод, независим, бурлила в нем жажда справедливости, а утолить ее никак не удавалось. Будто шепнули ему, что настал его час. Рискуя не угодить кому-то, а по сути ничем не рискуя, он вступился за крановщицу, переломил всеобщую неприязнь к ней, переубедил ее недоброжелателей и был вознагражден: за ним утвердилась та самая репутация, которую он считал почетнейшей.

Он и теперь так считал.

Значит, нашлось-таки кое-что в перине, не напрасно перетряхивал? Значит, не напрасно. Дорожил своей репутацией? Дорожил. Пуще огня, как говорится, страшился утерять ее? Пуще огня.

Но с какой стати страшиться-то? Кого-чего? А вот чего: коррозии. Существует коррозия, которая пострашней той — разъедающей металл.

Был на участке слесарь, ветеран — до пенсии два года, однако в последнее время стало ему трудно на стенде, и перевели в наладчики. Престарелых или слабых здоровьем обыкновенно переводили — с их, ясно, согласия. Но это только говорилось так — наладчик! — в просторечии, а практически выполняли они разные вспомогательные работы, слесарные, на косвенной сдельщине. Заработок выходил, конечно, меньше, чем у основных слесарей, но это их старичков, устраивало.

Тот ветеран собирался на пенсию, а косвенная сдельщина не сулила ему пенсионного потолка, и пришел за советом к начальнику участка: как быть? По справедливости, а как же! Тридцать с лишним лет отдал заведу, ветеран труда, ветеран войны, — и не посодействовать? Посодействовали, отыскали способ — более или менее законный, и потом этот ветеран ходил, рассказывал, какой чуткий-отзывчивый Должиков.

Но есть экземпляры, у которых попрошайничество в крови: им раз подашь, а они век будут под дверью торчать с протянутой рукой. На нем, однако, уже налеплена была этикетка: этот любому подаст, кто ни

постучись. Недаром говорят, что заслужить знак качества трудно, а удержать — еще труднее. Крепись, Илья. Крепился.

Перед самым праздником — отмечали тогда тридцатилетие Победы — нацепил ветеран ордена и медали, знал, когда явиться и как себя преподнести. Опять, значит, что-то понадобилось? Значит, понадобилось. Коррозия коррозией, но вот такие экземпляры и доводят до нее. Ну ветеран. Ну грудь в крестах. И что? Чуть было не сорвалась с языка приветственная речь: «Кому ты теперь нужен? Какая с тебя польза? Для выставки? Для музея? У нас не музей, а производство, и не парад, а пятилетка. Сейчас в цене те, которые полезны для общества. Я тоже был бы на войне, если бы годами вышел, и тоже увесился бы регалиями: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Это все историческая случайность, что ветераны — вы, а не мы, и что нам совесть велит носить вас на руках, а не вам — нас». Он обнял попрошайку и пообещал все сделать, что просит.

И сделал. Но сделал не с доброй душой, а с ожесточенной. И только тогда это улеглось в нем, когда наконец-то выпроводил ветерана на пенсию. Коррозия.

Но то было в прошлом, а в настоящем — пакостное письмишко и передача по заводскому радио. На счастье, одно перекрыло другое.

В эти дни он работал допоздна: шли мелкосерийные двигатели по спецзаказу, и взял это под свой личный контроль, не полагаясь на сменных мастеров. А Подлепича не было — в третьей смене.

Но как тянуло домой, как тянуло! Ну и слава богу. Ничего, значит, в нем не переменилось, не постарело, не остыло, — будто жених еще, а не супруг.

Прежде чем уйти, он раскрыл журнал передачи смен, записал распоряжения Подлепичу:

«Юрий Николаевич! Мелкосерийные после испытаний аккуратно снять и поставить на подставку, чтобы не побились нагреватели. Для серийных обеспечьте складирование: на сбыте нет приемки».

Складировать было негде, при большом скоплении двигателей приходилось выставлять их под открытое небо, а Подлепич, кстати, слово сдержал и еще на прошлой неделе принес свой проектик. «По моим подсчетам, дорого не обойдется, — положил на стол тетрадку. — Ломать — не строить. А вот эта стенка лишняя, — показал в тетрадке какая. — И здесь тоже можно расчистить. Вот тебе уже шестьдесят квадратных метров. И если оборудовать по стеллажному принципу…»

Подлепич был не попрошайка — не та порода, не та кровь; брать не брал ничего, зато давал все, что мог, — вот кто был мил, достоин уважения. Попрошайки — как плесень, от них и коррозия, а Подлепич, им в противоположность, был, ей-богу, антикоррозийным средством. К Чепелю же хоть самого Старшого приставь, хоть еще кого повыше, все равно результата не будет. И бульдозер бессилен. Что горбатого может исправить — это общеизвестно.

Так-то.

Пакостное письмишко спрятал в ящик стола, постоял, подумал — что еще, — и вспомнил, приписал в журнале обращение к сменным мастерам, чтобы постарались поменьше подвесок оставлять на двигателях, а то их, подвесок этих, в цехе недостача.

Теперь уже можно было идти.

Как он мчался домой, как мчался! Заводское радио звучало в ушах, и, примчавшись, сразу поздравил.

Лана месила тесто на кухне.

— Захотелось сладенького, домашнего, — точно проказница, застигнутая врасплох, повинилась она. — Когда я вытяну тебя к своим предкам, ты с ума сойдешь от моей мамы: это кондитер! Я ей в подметки не гожусь: жалкий эпигон! И поотстала от этого искусства. Никто не похвалит!

Должиков сказал, что зато похвалили по радио.