Телефон звонит по ночам
Шрифт:
– Не любишь подносить, умей устраиваться, – сказал Павлик. – Чтобы тебе подносили…
– Благодарю за совет.
Сергей говорил не повышая голоса, тем ровным, спокойным тоном, который обижал собеседника больше всего. Никто не догадывался, чего ему стоил этот спокойный тон. В какой-то медицинской статье Сергей вычитал, что сдержанные люди чаще других получают инфаркт. Тогда он подумал: «Это обо мне». Но сейчас он не вспомнил об этой статье. Он был молод и мало думал о таких вещах. Ему просто хотелось сейчас стукнуть по столу кулаком или этой древностью девонского периода и заорать: «Да пошел ты к чертовой матери!» Крикни он так – и всё, он больше не начальник рудника, а прежний
– Ну чего ты взъелся? – спросил Павлик. – Что, я выдумал эти запасы? Они у нас есть. Откуда я знал, что ты откажешься от рекорда?
– Ты знал, что эти запасы нам нужны, – сказал Сергей. – Мы испытываем новую технику и всегда можем сорваться. Без этих запасов проектной мощности нам не освоить. Ты это знаешь не хуже меня. И твой Савва Григорьевич это знает. Но ему на это наплевать. Ему нужно выполнить план по тресту за полугодие. Это старый способ – съедать запасы.
– Зачем оставлять на завтра то, что можно съесть сегодня, – сказал Павлик. Это была поговорка их студенческих лет. И теперь с ее помощью он надеялся смягчить Сергея.
Он был добрый парень, Забазлаев. Может быть, немного легкомысленный. Но должны же быть у человека хоть какие-нибудь недостатки? Легкомыслие – недостаток, который охотно прощают. Может быть, потому, что с ним часто соседствует веселость. Веселых любят. Особенно женщины. А также все, кто имеет дело с тяжелым, опасным трудом. «Лихой я парень», – часто думал о себе Забазлаев, стоя перед зеркалом. В нем и правда была лихость. Он мог уйти на шесть метров в незакрепленный подэтаж, куда ни за какие коврижки не сунулся бы Саша Величкин и вряд ли пошел без нужды Бородин. Но лихость – это еще не смелость.
И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».
– Надоела мне твоя новая техника вот как, – сказал Павлик, показывая на горло. – Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов – везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.
– Я никого не держу, – сказал Сергей. – А опыты мы будем ставить, пока не выведем людей из забоя. Пора вывести шахтера на солнечный свет. Все же мы живем в век автоматики, дистанционного управления. Хватит. Поработали под землей. Пора выбираться. И поэтому мы будем брать все, что нам предложат. Все, что облегчает труд шахтера, избавляет его от опасности, мы будем брать и испытывать. Это наш долг. Такой же, как давать уголь.
Сергей поднялся. Глаза у него были красны и болели, словно от песка, – он только что сдал дежурство Угарову.
– Я никого не держу, – повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.
– Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят, – сказал Забазлаев.
Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.
Почему-то он вспомнил эту фразу, придя домой и увидев Томку. Он мало видел ее. Днем он был занят, вечерами она убегала к Стаху. Сегодня Стах дежурил, и она была дома. Уже больше недели Томка гостила в Полыновке. Она загорела, но не выглядела отдохнувшей. Напротив, как-то осунулась и не казалась такой красивой, как в день своего приезда. Пожалуй, она даже подурнела. Была ли она счастлива? Если верить мудрости, гласящей, что от счастья
Уже вечером, поужинав, они сидели в большой комнате, перед телевизором. Томка что-то шила, разложив на диване пеструю материю.
– Что это будет? – спросил он. – Сарафан?
– Сарафан, – сказала Томка. – Сарафан для слона. По заказу московского зоопарка.
– Тебе передали письмо? – спросил он. И тут же увидел распечатанный конверт. Оно попало к нему днем случайно, вместе со служебными, и он, боясь, что задержится поздно, велел отнести его домой. Это было письмо из Москвы, от ее мужа. Внизу конверта стояла четкая, размашистая подпись: «Авдаков». Глаза Томки потухли.
– Да, – сказала она. – Передали… Олег уезжает на объект. Он хочет меня повидать до отъезда.
Ее пальцы быстро работали иглой.
– Ты мне достанешь билет?
– Пожила бы, – сказал он. – Что-то скоро уезжаешь.
– Скоро? – Она подняла лицо от шитья, посмотрела мимо Сергея, куда-то в сторону окна, за которым густел летний вечер. – Мне кажется, прошло тысяча лет, – сказала она.
Ольга купала Маринку. Из ванной доносились писк и возня – Маринке в глаза попало мыло.
– Ты даже не видела нашего сына, – сказал Сергей.
– Ты тоже не видел моего, – сказала Томка. – Он пойдет в школу в этом году. Я ему форму купила, ранец. Все что полагается. Ты, наверно, думаешь, что я плохая мать?..
– С чего ты взяла? – удивился он.
– Я ему все купила, – продолжала она. – Всякие там счетные палочки, тетрадки, букварь. У нас школа рядом. Хорошая школа. Лучшая в районе. Парты чешские, белые… Он сможет сам ходить. Но в первый день я его поведу. Для торжественности. Купим букет и пойдем…
Она говорила словно сама с собой.
По телевизору передавали кинофильм. Завтра утром его повторят – для тех, кто работает сегодня в вечернюю смену. Это было традицией здесь, в Донбассе, но, как всякая забота, неизменно трогало сердце.
– Трудно дежурить по шахте? – спросила она вдруг. И он понял, что она все время думала про Стаха.
– Какое дежурство выпадет, – сказал он. – Самое трудное в нашем деле то, что приходится часто мыться. Спустился в шахту на полчаса – иди мойся. Бывает такое дежурство, что раза четыре помоешься за сутки.
– Подумаешь, трагедия, – сказала Ольга, входя в комнату. – Пожалуйся Маринке, она тебе посочувствует. Шахтерская дочь!..
Волосы ее были влажны, как будто она сама только что искупалась.
Вскоре появилась Маринка, в пижаме, прилипшей к мокрому телу.
– Мамка так меня терла, что весь загар отмылся, – пожаловалась она капризным тоном девочки, которая знает, что ею любуются.
Сергея клонило в сон. К тому же у него испортилось настроение, когда он вернулся мыслями к шахте. Это было не то слово – вернулся. Мысли о шахте никогда не покидали его. Сегодня, как никогда, он не хотел думать об этом. Хотел отвлечься. Но, разговаривая с Томкой и ловя обрывки диалога из кинофильма, прислушиваясь к возне в ванной комнате, и теперь, в полудреме, он продолжал думать о бумаге из треста и разговоре с Павликом. Обиделся ли он? Возможно. Хорошо, если так. Но кажется, он не обиделся. А я не сумел говорить с ним строже. Но сейчас не об этом надо думать. О том, что нам делать с планом. Выполнять его? Ставить этот бесславный плановый рекорд? Для чего? Чтобы потешить самолюбие Саввы Григорьевича? И доказать ему, что из нас можно вить веревки, потому что у молодых кости гнучие?..