Телефонная книжка
Шрифт:
Сейчас инженеры — одно, а врачи другое, адвокаты потеряли самоуверенность, но читают и рассуждают о прочитанном, пожалуй, больше, чем прочая интеллигенция: тем просто некогда. Врачам, инженерам… Впрочем, все это требует особого рассказа. У Симы иной раз собираются профессора — опять-таки новый вид, отдельно развившийся вид интеллигенции. (Я так не люблю это слово, что даже не знаю, как его писать.) Как их определить? В начале века владели этим термином так уверенно, что были даже степени, точные величины (например: «в высшей степени интеллигентный». «Полуинтеллигентный»), А глядя на профессоров — медиков, не знал я, что о них можно сказать, пользуясь этой устаревшей терминологией. Вот один из них разносит доклад на конференции. Сердится. Говорит о том, что «этот субъект не хочет понять, что белок собаки одно, а белок человека другое». Происходит некое чудо — тебе самому не надо знать предмет, чтобы угадать в другом настоящее знание (читаешь ты его или слушаешь — все равно). И я угадываю это знание и в ясности выражений, и в непритворности увлечения. Но вот — о ужас — разговор меняется. Профессора заговорили о живописи. И тот же самый профессор с увлечением, уже фальшивым, несет такую чушь, называет такие имена, что, будь это в области медицины,
Что-то в их уверенности наводило на меня страх. Врачи земского типа, среди которых я вырос и в среду которых попал в Донбассе в 23–24 годах, казались куда более доброкачественными. А впрочем, опять я отошел в сторону. Сима Рысс крупный, с огромными лапищами, маленькими глазами, чуть заикающийся, приходит всегда, через силу выбрав время. И всегда он в смятении. Вера Ивановна внешне спокойна. Не суетится. Но иногда вдруг задумывается о чем-то своем так глубоко, что даже закрывает глаза. Сильно охватывает ее боль на несколько мгновений. Или какое-то мучительное представление. И эта внешне благополучная семья, с такой большой квартирой и с такой солидной репутацией, производит впечатление страдающей.
Рождественский В. А. Поэт. Сильно шепелявит. Большая семья: три дочки, жена. Человек высокой культуры. А цвет лица серый. Владеет отлично языками. За всю жизнь не написал ни одного живого слова. Вид отчужденный. Высота культуры приводит его в вечно уравновешенное состояние. Щеки словно бы отсыревшие и чуть обвисшие. Репутация нехорошая. Рассказывают… Впрочем, в эту темную область лучше не вносить света. Может быть, это говорят просто из неприязни, редко кто окружен таким дружным и стойким насмешливым, презрительным недружелюбием. А между тем, он так старается. В последнее время пишет оперные либретто и на всех совещаниях по этому поводу — шепелявый с головы до ног — поучает. И, о ужасы войны, имеет возлюбленных.
Жена у него открытый, прямолинейный, воинствующе — положительный персонаж. Недавно еще была красивой. Теперь седая. Рот у нее чуть перекосило, видимо, от пребывания в атмосфере темной и высококультурной, от которой отсырели и обвисли щеки поэта, а рот его стал похожим на лягушачий. Года два назад праздновали мы в Доме писателя юбилей его. Кажется, шестидесятилетие со дня появления этой темной души на свет. И писательские жены тревожились, а кто-то из них, по просьбе Рождественского, звонил в Комарово. Жена Рождественского узнала о какой-то его связи с молодой женщиной — о, силы небесные! О, ужасы войны! О, гибель молодых на фронте! О, радости беззастенчивой старости! И ввиду всего этого не хотела жена Рождественского присутствовать на торжестве мужа. Ну, вот и все. Он живет себе в своем подвале из моржовой кости.
Аркадий Райкин [0] — следующий по списку. Из эстрадников самый привлекательный. Нет выше для него счастья, чем играть. Он не пьет и не курит, и ест в меру, и даже дом его устроен и обставлен куда скромнее, точнее, безразличнее, чем у людей, зарабатывающих так много. Целый вечер, целый спектакль ведет он один, все держится на нем, да он и не вынес бы помощников в этом деле. Я когда-то писал о нем в специально для банкета после премьеры сочиненном послании: «конечно, актеры нужны, пока я меняю пиджак да штаны…» Он занимает первое место — и, надо признаться, по праву. Работает, вернее, отрабатывает, доводит он каждый выход свой, как изобретение, что далеко не так часто среди актеров. Подчас только циркачи так же старательны. Особенно те, у которых жизнь зависит от точности работы. Вот и Райкин так работает. И при этом он еще талантлив. И своеобразен. гБыл окружен бешеной ненавистью товарищей по работе.
[0]
Райкин Аркадий Исаакович (1911–1987) — артист эстрады, с 1939 г. — артист и художественный руководитель Ленинградского театра эстрады и миниатюр.
Начинаю сначала. Аркадий Райкин — имя широчайшее. Стало нарицательным: «шутки, анекдоты, хохмы — ну, просто Аркадий Райкин». Когда пришлось нам работать вместе, приехали мы как-то в Зеленогорск. Зашли в аптеку — маленькое помещеньице позади разбитой снарядами церкви. И тотчас же продавщицы впали в состояние, среднее между столбняком и религиозным экстазом. Они отвечали на вопросы Райкина замедленно, а потом сразу бросались выполнять просимое. А Райкин словно бы и не замечал воздействия славы своей. Привык. Когда мы вышли, он заглянул в двигатель своей «Победы», раскрыв ее акулоподобную пасть. И какая-то пожилая дама спросила меня: «Простите, это Аркадий Райкин?» И радостно закивала, получив подтверждение. Словно подарок получила. Ленинградская эстрада держалась, да и до сих пор, по- моему, держится на сборах его театра. Дает он миллион чистой прибыли. И кормясь его стараниями, содержа свой аппарат и рассылая свои малодоходные бригады, — как ненавидит его руководство эстрады. В 51–52 году, работая с ним [1] , успел я подивиться на это противоестественное явление. Они делали все, чтобы помешать новому спектаклю появиться на свет. И их дружные усилия едва не привели к успеху. Увидел я Райкина задолго до войны. Году, вероятно, в 35–м. Его привела Шереметьева [2] , тогда ведавшая репертуаром эстрады, — показать талантливого молодого актера, ради которого стоит поработать. Совсем юный, высокий, кудрявый, черноволосый с наивными, печальными, огромными глазищами, полногубый, курносый, производил он впечатление своеобразное и, в самом деле, необыкновенно приятное. И в нашей маленькой столовой показал он кусочки своих номеров так скромно и изящно, что ни разу я не смутился, слушая. И уже тогда угадывалась в нем одна его черта: это был неутомимый работник.
[1]
В 1951–1952 гг. Шварц работал над текстом обозрения К. А. Гузынина (фактически переписывал его заново) для Ленинградского
[2]
Шереметьева Екатерина Павловна — заведующая детским отделом Ленконцерта — была ассистенткой режиссера В. Н. Соловьева — учителя Райкина по Ленинградскому институту сценических искусств с 1930 по 1935 г. и режиссера Ленинградского театра рабочей молодежи, где начинал свою артистическую деятельность Райкин.
Он рассказывал, что придумал, рассказывал, что ему хочется сделать. И угадывался в нем прежде всего человек, который свою работу считает основной. Для меня было открытием, когда я прочел в воспоминаниях Кугеля [3] , что он и его друзья считали работу газетную — случайной, занимались ею как бы поневоле — они надеялись стать со временем настоящими писателями. Один Дорошевич считал фельетоны делом своим кровным, придавал значение каждому словечку, возился с каждым фельетоном так же серьезно, как будто это рассказ! Ну и стал королем фельетона, а из тех, других, ничего не вышло, из тех, кто работал «пока», не уважал то, что делает. Люди подобного склада в большинстве случаев народ обреченный. Райкин, как и Дорошевич, «малую форму» уважал, и почитал, и никак не считал ее малой. И не по недостатку дарования, а по его своеобраию. Он чувствовал, что в театре ему делать нечего. В театре обычного типа. И вот начался его путь к своему театру. Я его после первой встречи не видел несколько лет. Но в 51 52 году, когда на афишах во всю ширину печаталось: «Аркадий Райкин», он как-то рассказал два — три случая, подтверждающих, как нелегко дался ему этот путь. Особенно трудны оказались обеспеченные, но вечно несытые эстрадные тузы. «Вы не представляете, что это за люди. Они совсем особой породы, ни либо обдумывают свои делишки, либо разыгрывают друг друга по телефону. Либо злобствуют. Страшнее и злобнее всех Смирнов — Сокольский [4] . Однажды я выступал в его программе. Я придумал такое начало: распахивается занавес, и я прямо на публику вылетаю на качелях. И, раскачиваясь, говорю монолог. Меня держат, по сигналу — толкают, и я взлетаю прямо над оркестром. Я решил проверить аппаратуру перед началом. Смотрю канаты перерезаны. Я взлетел бы и рухнул прямо в оркестр или в первый ряд.
[3]
Глава, посвященная московской журналистике и В. М. Дорошевичу из «Литературных воспоминаний» А. Р, Кугеля (М. — Пг., 1924).
[4]
Смирнов — Сокольский Николай Павлович (1898–1962) — артист эстрады. Создатель жанра устного сатирико — публицистического эстрадного фельетона.
«Ну, и что же вы сделали?» — «А просто ушел из театра и на вокзал. И в Ленинград». Но вот, так или иначе, добился он славы. И имя его заняло место во всю афишу. Году в 51 ночью, часа в три, позвонил он мне в омарово и предложил мне вместе с Гузыниным, автором программы, переделать ее. Заново. Иначе не выпускают спектакль. А чтобы он вышел, важно и для Акимова, который и делал декорации, и теперь ставит. И для аикина, предыдущую программу которого вырули в «Правде». И я, разбуженный среди ночи, согласился, понимая, что этого не следовало делать. Скоро аикин появился у меня. Он сильно изменился за долгие годы, что мы не виделись. Вздернутый нос и круп- bie губы придавали ему теперь грубоватое выражение, ягкость прежних лет превратилась в хорошо выработанную вкрадчивость. Преуспевание не прошло даром, н пополнел. Одевался чуть слишком хорошо. И вместе тем благородство породы сохранилось. Он все так же резко отличался от других эстрадников. И прежде всего удивительной, жадной работоспособностью. Страстной, н любил свою славу. Жизнь. Но как-то между делом
Очень любил женщин, но халтурно. Сохраняя чисто национальную верность семье, семейным интересам. Работая с ним, убедился я, что все мое дело сводится к пригонке литературного материала к его возможностям. Мастера эстрады так же ограниченны, как мастера цирка, только последние свои границы знают. Фокусы, так фокусы. Перш [224] , так перш. И, овладев полетами под куполом, они только за это и берутся. Райкин же, будучи столь же резко ограничен границами своего жанра, принужден выяснять к каждому спектаклю, что он может, а что не может. Что выйдет, а что не выйдет. В этом повинна промежуточность его специальности: разговорник! То ли актер, то ли может он играть самого себя только, не отходя далеко от выработанной им маски. Трудность работы увеличивалась трудностью времени. Вспомнить жутко.
224
Цирковой эквилибристический снаряд — шест.
Его мягкость, превратившаяся с течением лет во вкрадчивость, в трудные минуты оборачивалась уклончивостью. Его «да» или «нет», в сущности, ничего не значили. Но это шло к нему, и в этом до такой степени не походил он на остальных представителей его искусства. Один драматург, получивший положительный ответ по поводу скетча, узнал, что берет Райкин скетч другого. И, по слухам, дал согласие — третьему. Тогда они собрались все вместе, как обманутые девицы, к Райкину и притянули его к ответу. И он, прижатый к стене, вдруг заплакал! Приехало московское эстрадное начальство. Из комитета. Наполнилось ядом здешнее. Им грозили чистые убытки в том случае, если программа не пойдет, но что им до того? Зарплата сохранялась! Они, поскольку могли, пользовались случаем. Райкину ставили в вину и то, что он заслоняет коллектив, и то, что он решает образ актера — борца и революционера поверхностно. Кусали, как могли, за талант, за успех, за собственные неудачи. И все же, после судорожных усилий, программу разрешили. Во многом обязаны мы были презрительной и заносчивой храбрости, с которой обращался Акимов с приезжим начальством. А приходилось ему в те годы трудно. Из театра его заставили уйти, вывели из состава Сталинского комитета, ругали при каждом удобном случае за формализм, а он держался с начальством, как власть имеющий. Выбрался я из всей этой истории, как из давки, переживая еще дома всю оскорбительность вынужденного пребывания в чужой среде. Но к Райкину осталось отношение отдельное. Благоприятное. И к его труппе такое же. Ну, вот и все. Так отчетливо воскресло в душе чувство насилия, испытанное в те дни, что я боялся, что не доплетусь до конца.