Телефонная книжка
Шрифт:
«Советский писатель» [0] — издательство. Я с ним не встречался до этого года, пока не вышло решение: печатать сборники пьес. И вот я сдал туда свой сборник. И стал ждать. В сборник мой вошла пятая часть пьес,'что я написал, и один сценарий [1] . Месяца через полтора меня вызвали в издательство. И вот после очень большого промежутка времени приехал я в Дом книги, чтобы поговорить об издании своей книги. Дом Уошеров, который давно упал, но никто этого не замечает [2] . Штатные работники выполняют, нисколько не смущаясь и не пугаясь, работу призраков. Я в течение двух часов добивался с помощью редактора единообразия. То есть: чтобы все ремарки были набраны одинаково, стояли в одном и том же порядке, чтобы… не помню уж всех крохоборческих и третьестепенных требований, которые сводились всё к одному — к типографскому единообразию. Хорошо, впрочем, было то, что никто не требовал, чтобы я переделывал текст пьес. Кончив работу, спустился я во второй этаж, где теперь, — там, где в двадцатых годах размещалась бухгалтерия Госиздата, — устроили отделение книжного магазина. Тут теперь отдел художественной литературы, детской книги и так далее. И вот я увидел зрелище, испугавшее меня. Множество сборников, под названием «Пьесы», стояли, как памятники. На полках, за спиною продавщиц. Фамилия автора едва видна. «Пьесы», «Пьесы», «Пьесы» — и никому они не нужны. Это испугало меня. Приехавши домой, попросил я, позвонив в издательство, переменить название книги, взяв для этого любое заглавие пьесы. Там согласились. Книга будет называться «Тень». Через два — три месяца, совсем недавно, прислали мне корректуру. И — о, ужас! — в верстке! За это время могущественная и на самом деле существующая типография скрутила призрачных обитателй Дома книги. Верстка! Значит, я не мугу править рукопись, увидев ее в печати. А именно тут многое становится окончательно ясным. Править можно было только в пределах двух — трех слов. Общее, призрачное
[0]
«Советский писатель». Имеется в виду Ленинградское отделение издательства.
Слонимский Юрий Осипович,известный под кличкой «Тука». Впрочем, она, кличка эта, относится к двадцатым годам. Лысый, голубоглазый. Нет, не так. Гладковыбритая голова, чтобы скрыть, смягчить лысину, ощущение энергии, доходящей до некоторой вибрации всего организма. Чуть дрожит голос, смех почти рыдающий. Светлые глаза, признак все той же энергии и темперамента. Губы не толстые, но как бы припухшие от слез. Быстрые движения. Странное соединение специальностей. Во время первой паспортизации занимал он какую-то крупную должность в системе милиции. И вместе с тем считался крупным специалистом по балету. Писал рецензии, балетные либретто, книги по истории балета. Сейчас вторая его специальность как будто стала основной и единственной. Он в последнее время болеет так же страстно и энергично, как и всё, что онделает. Плохо с сердцем. Он переехал в наш дом, в первый этаж. Квартира хорошая, но нелепо высокая — продолжение нашего портняжного ателье. В этом есть нечто мистическое. Он сын знаменитого в свое время портного Слонимского, страстного любителя литературы, многих писателей, обшивавшего их в трудные годы бесплатно. Живет Слонимский в своей высочайшей по- дворцовому [квартире] (балет близок ко дворцам — второе таинственное совпадение) со страстью. Он собирает подписи под требованиями жильцов, ходит по учреждениям.
Общее впечатление от него скорее благоприятное — уж очень открыт и понятен. И ты почему-то угадываешь, что при всей своей энергии он имеет предел.
Сафонова Елена Васильевна [0] — художница, одна из дочерей дирижера Сафонова [1] , очень известная в свое время.
Еще двух сестер ее я видел мельком. Рослые, худые, словно испепеленные внутренним огнем, темноглазые, темноволосые, голоса низкие. Елена Васильевна, полная, медленная в движениях, тоже могучего роста, казалась уравновешенней остальных, вероятно, потому что часть ее сил уходила в искусство. Она отлично рисовала. С ее иллюстрациями вышли первые издания книги Житкова «Почемучка» [2] . Была умна и наблюдательна, умела хорошо рассказывать. И вместе с тем оставалсь несчастной женщиной, как и сестры ее, одной из многих, изнемогающих от одиночества и избытка сил. Тянуло ее к мужчинам суровым и деспотичным. Была она влюблена в одного сердитого художника — безнадежно, потом в Житкова, который выбрал другую горемыку, ей подобную. Так она и тосковала, и томилась, и это определяло ее больше, чем талант или ум. Во время войны сестры ее умерли в блокаду. Взяла она к себе племянника, маленького, остренького, как мышка. И часть любви ушла на него. Но сколько осталось! Ходила она в поддевке какой-то, подвязывалась платком, махнула рукой на счастье. Но желание отдать избыток, пострадать — не исчезало. Сколько ей были должны! Сколько денег она рассылала, получит гонорар и идет на почту. В последние годы бывала у Гарина, этого беспутного святого подобного рода женщины просто обожают. Уж тут можно позаботиться и приласкать, ничего не получив взамен, разве только уложить пьяного до поезда, а потом растолкать и отвезти на вокзал, в самый последний миг. Все-таки утешение ей, что не опоздал. Все-таки истрачено что-то из избытков неиспользованной доброты. Мне в этом бескорыстии чудится присутствие божественной силы. Жалко, что в последние годы перестали мы встречаться с Сафоновой. Она до войны еще перебралась в Москву. Вчера был Эраст. Я спросил его: «Как Елена Васильевна?» — «Да плохо что-то. С сердцем. А Эрдман [3] заставляет ее подниматься на 5–й этаж».
[0]
Сафонова Елена Васильевна (1902—?) — художница, артистка. Оформляла книгу Шварца «Приключения мухи».
[1]
Сафонов Василий Ильич (1852–1918) — пианист, педагог, дирижер, музыкально — общественный деятель.
[2]
Имеется в виду книга Б. С. Житкова «Что я видел», которая была издана впервые в 1939 г.
[3]
Эрдман Борис Робертович (1899–1960) — художник.
«Эрдман Борис. Художник. Сафонова — его рука. Он рисовальщик никакой. Она рисует. Он человек темный. Ничего не понимает. Гоняет ее на пятый этаж, с больным сердцем». Так Эраст поносил Бориса Эрдмана за то, что обижает он Сафонову. А в это же время Елена Александровна, больная и пожилая, ворча и сердясь, но отправилась все-таки на городскую станцию добывать Эрасту билет, понимая, что если он не уедет, то в театре отдадут его под суд. Деньги на дорогу растранжирил он, пока ехал из Вильнюса в Ленинград. Поэтому выдала ему деньги другая сердитая и пожилая женщина, Татьяна Викторовна. Это друзья. А третья женщина, тоже не молодая, но героически с этим борющаяся, измученная любовью к Эрасту, ждала его, считая минуты, готовая вытерпеть все. И отвезти его потом на вокзал, скандалящего или спящего. А четвертая женщина — жена, седая, худая до той степени, когда при взгляде испытываешь не то страх, не то умиление, беспокойная, мнительная, ревнивая, изболевшая за мужа душой, звонила из Москвы и строго спрашивала — достали ли билет Эрасту. И если достали, то выедет ли он. И строго спрашивала Елену Александровну: «Не знаете, где он? Билет есть, а остальное вас не касается? Значит, у вас есть основание предполагать, что он может сегодня не выехать?» Так допрашивала она Елену Александровну, гневную, едва дышащую от усталости. А Эраст сидел у нас в Комарове, беспутный, седой, молодой, легкий, вдохновенный, и, ругаясь нехорошими словами, обвинял Бориса Эрдмана за то, что мучает тот Лену Сафонову, не понимает, туды его, темный человек, как тяжело ей подниматься на пятый этаж.
Смирнов Владимир Иванович — один из самых привлекательных людей. Он обладает врожденной душевной лояльностью, не лезет в свалку, как некоторые академики озверевшие, за что, вероятно, иные из них готовы заподозрить его в хитрости. Но он никак не хитер и даже не уклончив, как обычно люди подобного душевного склада. Он вечно хлопочет за кого-нибудь и не выходит из университетских боев и сражений. Нет на них историка, а они и на миг не прекращаются. Но дерется Владимир Иванович на свой лад, справедливо, без визга. Ему вчера исполнилось шестьдесят девять лет, но глаза глядят живо — темные под седыми бровями, и душа живет, не цепенеет, как жила в молодости. Он внимателен, как в путешествии.
Он академик, математик, резко отличается от крупных ученых подобного чина знаниями и в чуждых как будто бы ему областях. Володя Орлов его встретил на пароходе и познакомился. Кто-то ему сказал, что Владимир Иванович — профессор. Всю дорогу они говорили о символистах — Володина специальность — и он решил, что Владимир Иванович несомненный литературовед. Одному удивлялся: как же так вышло, что по роду занятий зная всех специалистов в своей науке, мог он пропустить такого знающего, а главное — понимающего. Вовсе не обязательно это подлинное знание в чужой области, но необыкновенно привлекательно и человечно. О живописи, скажем, Владимир Иванович никогда и ничего не говорит, что резко отличает его от многих других профессоров, собирающих Шишкина и Маковского и восхваляющих этих живописцев, прищурив один глаз и делая неопределенные движения пальцами. Зато музыку, которую Владимир Иванович любит, знает он до тонкости. Научился играть на рояле самоучкой. Но когда играл в четыре руки с Рабиновичем Николаем Семеновичем, человеком в своей области непреклонно строгим, тот удивился, как понимает Владимир Иванович Малера. Все знания Владимира Ивановича естественного происхождения, исходят от подлинного желания, от невыдуманных, истинных душевных потребностей. И поэтому он начисто лишен свойственной многим ученым чисто бабьей уверенности, что он и во всех областях все понимает. Знает Владимир Иванович многое и в философии. И все это, возглавляя чуть ли не семь кафедр и какое-то большое количество научных институтов, и читая чужие диссертации, и преподавая, и ведя те самые бои, о которых я говорил, что, пожалуй, труднее всего. Ходит он быстро, глядит остро, играя на рояле, забывает все, — бородка вперед, плечи вздрагивают, губы шевелятся, глядит строго, как на молитве или в самый высокий миг любовного свидания. Рассеянным я его не видел. Однажды зашел разговор о том, что многие до старости видят во сне экзамены. Я спросил его. «Мне до такой степени легко это давалось, что я не вижу их во сне». И при своей занятости, всегда он о ком-нибудь хлопочет. И как! Мы попросили года три назад узнать, примут ли Колю Москвина на физический факультет. Ему, как будто, не хватало 0.1 [одного очка]. Владимир Иванович, к нашему ужасу, трижды
И в последний раз еще издали закричала ему секретарша, кивая успокаивающе: «Принят, принят ваш мальчик!» При могучем его темпераменте вряд ли прожил он свою жизнь добродетельно. И как многие, которым ничто человеческое не было чуждо, он прост, чувства его не запутаны. Не бросают на его душу тени темные уединенные углы, где из страха перед человеческим грешат нездоровые существа на дьявольский лад. Впрочем, в эту сторону человеческого существования лучше не углубляться. Всего, что чувствуешь, не скажешь. Да и знаю я Владимира Ивановича, к счастью, недостаточно близко. И мелкие, и не мелкие, но чисто личные сведения о его жизни не заслоняют главного, то есть того, что видишь издали, как в картине.
Т
Тарле Евгения Викторовича [0] видел я раза три в моей жизни. Он успел уже замкнуться в условные формы: академик, большой ученый. Так, вероятно, принимали при дворе. От всего, что он говорил, веяло ледяным холодом чистой формы. Впрочем, исходило это не от сознания своего величия, а от смертельного страха. Он был в свое время арестован и приговорен к смерти, а потом освобожден. И жил в поле зрения того, от которого зависели и честь, и позор, и жизнь, и казнь. Был он, казалось, милостив сегодня, но что ждет тебя завтра за одно слово, за одну букву? Я узнал его благодаря знакомству своему с Богдановичами. Тарле с незапамятных времен, еще до революции, был влюблен в Татьяну Александровну. Я был тронут, когда она, седая, бабушка уже, сказала как-то с удовольствием и гордостью: «Ох, достанется мне от Евгения Викторовича за то, что вышла я в такую гололедицу». Незадолго до этого Татьяна Александровна упала на улице и повредила руку. Году в 49–м или в 50 — в Союзе писателей состоялся вечер памяти Татьяны Александровны. И академик Тарле выступил с докладом. Скованный и замороженный, говорил он об одном: о патриотизме покойной. Ни редакции «Русского богатства», где они встретились, ни долгой и сложной жизни, ни привязанностей: патриотизм и все. Как радовалась Татьяна Александровна, уже больная, умирающая, победам русского оружия. Верю. И не могло быть иначе. Но ведь качество радости ее было особое. А в докладе несчастного, трагически замерзшего академика не отличить- ее было от генерала Богдановича [1] .
[0]
Тарле Евгений Викторович (1875–1955) — историк, академик АН СССР.
[1]
См. «Богданович Софья Аньоловна», комм. 9.
Я его ни в чем не обвиняю. Рассказываю только, во что может превратиться человек возле черного пламени и возле абсолютного нуля административных высот.
Театр комедии [0] — существо строптивое, грешное, путаное, то доброе, то свирепое, то справедливое, то деспотическое. После паралича — Акимов уходил на семь лет [1] — еще не может прийти в себя. И Акимов сам пребывает в судорожной жажде деятельности после вынужденной неподвижности. Старые актеры — на местах. Но развратились от множества неудач. Работают старыми приемами и утратив веру в себя. Я очень любил театр, пока мы жили в эвакуации. Был связан с ним так, что знал каждого его работника очень близко. Но время разделило нас, и сейчас, подойдя к нему поближе, я со страхом заметил, что во многих своих звеньях он омертвел. Окостенел. Молодых в труппе не прибавилось, а старшие, не имея столько лет почвы, все питались и питались от корней, пока не привыкли, что это и есть питание. Все то же и то же у Суханова, у Ускова [2] и Бениаминова [3] . Трофимов [4] зол, будто карлик, и это погубит его. И я не в силах забыть, как Трофимов произносил речи об акимовщине семь лет назад, а теперь не сводит глаз с начальника, ест почтительно глазами все того же Акимова. Большой драматический театр не организм и Александринка не личность, а Театр комедии — живое существо, которое можно любить и не любить в разные времена. И сейчас я испытываю против него смутное раздражение. И виною этому — последний спектакль, прошедший словно бы с успехом, а вместе с тем сыгранный окостеневшими шутниками, которым невесело [5] . Был успех, который мог бы быть куда более полноценным. Был банкет, на котором было ужасно невесело. И забулдыга — мученик Эраст Гарин, посетивший меня позавчера, показался мне куда более удачливым и существующим на свете, чем мой друг, помертвевший, но сладострастный Театр комедии. Впрочем, это отношение к театру у меня пройдет, надеюсь.
[0]
Театр комедии. Организован в 1929 г. из трудового коллектива «Театр сатиры», в 1931 г. переименован в Ленинградский театр сатиры и комедии. С 1935 г. — Ленинградский театр комедии. Художественный руководитель — Н. П. Акимов с 1935 по 1949 и с 1955 г. — до конца жизни. С 1940 г. Шварц становится постоянным драматургом театра. С июля 1943 г. до 20 февраля 1946 г. заведовал литчастью этого театра, с августа до 21 октября 1943 г. и с 25 декабря 1943 по 5 марта 1944 г., на время отъезда Н. П. Акимова из Сталинабада в Москву, исполнял обязанности художественного руководителя театра. В марте 1956 г. приказом по Главному управлению по делам искусств Министерства культуры РСФСР утвержден членом художественного совета театра.
[1]
См. «Барченко Нина Платоновна», комм. 1.
[2]
Усков Владимир Викторович (1907–1980) — артист. С 1948 г. до конца жизни — в труппе Театра комедии.
[3]
Бениаминов Александр Давидович (р. 1904) — артист. С 1937 по 1941 и с 1946 по 1963 г. в труппе Театра комедии. Участник спектакля «Тень» по пьесе Шварца.
[4]
Трофимов Николай Николаевич (р. 1920) — артист, с 1946 по 1963 г. — в труппе Театра комедии. Участник спектакля «Обыкновенное чудо» по пьесе Шварца.
[5]
Шварца огорчил спектакль Театра комедии «Обыкновенное чудо». Премьера состоялась 30 апреля 1956 г. Постановка и оформление Н. П. Акимова, музыка А. С. Животова, режиссер — П. М. Суханов. Роли исполняли: Хозяин — волшебник — А. В. Савостьянов, Хозяйка — И. П. Зарубина, Медведь — В. А. Романов, Король — П. М. Суханов, Принцесса — Л. А. Люлько, Министр — администратор — В. В. Усков, Первый министр — К. М. Злобин.
Трауберг [0] записан у меня дальше. Маленький, выпуклоглазый, глупый. Об этом, последнем, своем свойстве никогда не узнает именно в силу глупости своей. Самоуверен до того, что вряд ли кто-нибудь ставит себе вопрос — есть ли у него хоть капля ума. Не даст он поставить этот вопрос. Заговорит. Он теоретик. Один из самого ненавистного мне вида ораторов — шаман. Он начинает, не зная, что скажет и чего хочет.
Но тонет в наборе идеологических слов с таким самоуверенным выражением, что никто не замечает несчастья, которое с ним на глазах у всех совершается. Впрочем, спасение оратора не только в его самоуверенном виде, но и в том, что никто не слушает его. В припадке чисто физиологической самоуверенности попытался он получить в университете звание профессора. Он читал там лекции не то по истории, не то по теории, не то по контрапункту кинематографии. Но на ученом совете кто-то из математиков сказал угрюмо: «Этак мы еще циркачей начнем принимать». И в тишине, словно ангел здравого смысла пролетел. И вопрос о зачислении Трауберга в профессора даже не был поставлен на голосование. Он, помимо этих своих свойств, раздражает меня бессознательной лживостью. К жизни отношение у него чисто потребительское. Буржуазен до недр. Дела свои обделывал прекрасно. Но послушайте его на художественном совете или когда вразумляет он публику перед показом иностранных картин. Мировоззрение его ничего общего не имеет с поведением в миру. Уж слишком непохожи. Но Трауберг не замечает этого. Он искренне верит в то, что несет; а как же иначе обделал бы он свои дела. Он аполитичен до отказа — ему безразлично, какую политику проводить на сегодня. Пусть укажут. Сделает. И вдруг — взрыв сероводородной бомбы. Все благополучие Трауберга сожжено и загажено в изумительно короткий срок. Лупят по его эстетике и жарят по его этике. И главное, — вот в чем ужас, — клевещут. Режиссер Рошаль [1] вопит в страхе, делая вид, что он это в негодовании: «Поглядите на его библиотеку! У него только переводная литература! Русское искусство его не интересует». И это было ложью, потому что как раз все классики русские были собраны у него и все современные писатели. И выступали против него люди, за которых он заступался и хлопотал, ибо те, кто умеет обделывать свои дела, при случае, владея этой техникой, помогает и другим. Что сделал Трауберг? В чем провинился? Молчат леса и долы, и самые небеса. В глубочайших недрах, куда и самые первые отделы не вхожи, решено было его смешать с самой ядовитой грязью. Он это вынес. И сейчас реабилитирован и ходит, как ни в чем не бывало. Лупили-то его не туда и не за то. Не было худсовета, чтобы я не сцепился с ним. И вместе с тем, я раздражен только против него.
[0]
Трауберг Леонид Захарович (1902–1990) — кинорежиссер.
[1]
Рошаль Григорий Львович (1899–1983) — кинорежиссер, педагог.