Телефонная книжка
Шрифт:
Раковский Леонтий Осипович.Он появился в поле зрения давно. Году в 24–25–м. Слонимский хвалил его рассказ «Конь». Но как только этот рассказ принимали куда-нибудь, так альманах или журнал закрывался. Не помню, — напечатали его в конце концов или нет. Мы смеялись над этим роковым его свойством и Раковский прежде всех. Добродушный, крупный, с лицом большим, туповатым по очертаниям: крутой лоб, короткий нос. Мы в 25 году втроем: Слонимский, он и я вели журнал «Ленинград». В одном углу просторной комнаты Маршак и Житков самоотверженно редактировали журнал «Воробей», а мы в другом работали больше со смехом. И больше из-за меня. Раковский обладал счастливой душой: жизнерадостной и честной. По робости. Попробуй роптать в столь суровое время. И он посмеивался и делал понимающее лицо, строгое, даже религиозное — в зависимости от обстоятельств. Посмеивался невинно, не подумайте дурного. Был до крайности покладист, до щепетильности честен — все по робости. Сейчас он нисколько не изменился. Выглядит
Лена Рывина,гимназистка до седых волос, черноглазая, искренняя, болезненная и до того нервная, что двух мыслей ей не связать.
Резвин Илья Маркович.Врач. Говорит нежнейшим тенором. Самоуверен. Женолюбив до того, что удален был из Куйбышевской больницы. Ростом невелик. Носит черную бороду. Часто напевает. Когда являлся делать мне кардиограмму, его сопровождала санитарка наша, Мария Иванна, женщина робкая, лицо в красных пятнах. Я всегда здоровался с ней, приходя в Литфонд. И, приученная к этому, она, приезжая, протягивала мне руку. И маленький, надменный, бородатый Резвин за ее спиной со снисходительным презрением усмехался и указывал мне на нее глазами. Он не считал ее за человека из глубокого уважения к образованию. Сделав кардиограмму и проявив ее здесь же, чего, в сущности, он не обязан был делать, Илья Маркович, осклабившись, прощался. Нюша Никритина называет его прозвищем длинным, но чем-то его определяющим. А именно: «Сильва, ты меня не любишь!» К ней, когда она хворала, он являлся, осклабившись и напевая эту самую песенку.
Дальше следует в телефонной книжке врач противоположного характера. Профессор Рабинович Константин Николаевич.С ним познакомился я в 1936 году, когда он делал операцию Катюше. Он тоже бородатый, невысокого роста, но от бороды до выражения глаз ничем не похож на предыдущего. Папа стоял при операции на пульсе. Говорит, что подобного хирурга — поищи. Художник! И, кроме того, он был связан с людьми. Он сочувственно говорил со мной, добр, действительно добр был с больными, любил, действительно любил науку, а не звание профессора. Много ли? Пропись как будто. И какое редкое явление! Но его и любили за это.
И студенты, и больные. Вот он входит в палату, где лежит после операции Катюша. Ее должны перевести в общую, самый тяжелый послеоперационный период кончен. Профессор поздравляет больную. — «Вы довольны?» — «Да. Я боюсь только, что в общей палате не разрешат курить». — «У нас нигде нельзя курить», — отвечает Константин Николаевич и протягивает Катюше открытый портсигар. У Рабиновича была в те годы жива жена. Она потеряла рассудок, кажется, после вторых родов. Рабинович был необыкновенно ласков с женой и каждый вечер водил ее гулять, шел с ней под руку, внимательный, заботливый. В глазах его — никакой благости и доброты не ощущалось. Скорее, взгляд чуть дерзкий и скрытно насмешливый. Конечно, жил он жизнью человеческой, как все мы, грешные. Но мне посчастливилось увидеть его подлинную сущность, силу, которая сказывалась вне его человеческих свойств. Вне бытовых, которым грош цена, когда говоришь о человеке до такой степени одаренном. И как всегда это бывает, он не позволил себе и пальцем шевельнуть, когда в трудные годы стали его преследовать, отобрали кафедру, сняли с работы в институте. Ему за семьдесят. Но он все так же свеж, бодр, внимателен, глаза глядят дерзко и чуть насмешливо. Затаенно насмешливо. И работает во всю силу.
А вот второй Рабинович — Лазарь Аронович.Высокий. Серьезный. Небрежно одетый. Хирург Куйбышевской больницы. Был у нас, когда заболела Катя острым приступом аппендицита. Говорит внимательно, не случайно. Внушает доверие, а больше я ничего не знаю о нем.
А вот третий Рабинович — Николай Семенович,музыкант. И этот прост. Нетороплив в движениях. Как и все предыдущие, говорит без малейшего акцента. Имеет странный тик. Непобедимую дурную привычку — жует язык.
Рабинович Николай Семенович жует язык, засунув его за щеку. Делает он это посреди разговора. Делает это, дирижируя, чем смущает оркестр. Отличный музыкант, о чем говорили такие люди, как Зандерлинг [5] и сам Шостакович. Как дирижера его ставят ниже. Мне кажется, что тут дело в некотором его целомудрии при выражении чувств. Он пластически — застенчив, что чувствует оркестр. Однажды я слышал, как играл он с Шостаковичем Четвертую симфонию Брамса в четыре руки. Удивительно сдержанно, словно читали для своих вслух, без примеси декламации. Но и в достойных качествах есть своя обратная сторона. Те самые понимание и вкус, о которых говорят с таким уважением товарищи Николая Семеновича, ему самому мешают. Связывают. Мы чаще встречаемся летом. На даче они всегда живут в Комарове. У него прелестная жена Ирина Леонидовна, адвокат. Несмотря на то, что у нее дочь уже студентка, выглядит Ирина Леонидовна совсем девочкой. Да и Николай Семенович моложав,
[5]
См. «Варченко Нина Платоновна», комм. 1.
Рысс Самуил Борисович,отец Жени Рысса, старик, которому уже за семьдесят. Большой лоб, увеличенный лысиной, полузакрытые черные глаза, словно от долгой и трудной жизни его тянет в сон, но взгляд все еще внимательный, вечно встревоженный. Рост большой. Так же страстно любит театр, как его племянник Сима, но любовь его более деятельна. В молодости он и его брат собирались на сцену. Отец разрешил одному. Другой обязан был получить специальное образование. Инженерное, кажется. Братья бросили жребий. И вот Самуил Борисович отказался от сцены, по жребию, а брат его стал артистом, в свое время довольно известным в провинции. На старости лет решил Самуил Борисович вернуться к мечте своей юности. Он приходил к Антону Шварцу, просил заняться с ним художественным чтением. Когда тут не получилось, устроился он завлитом в Областной театр. И тревожился за свой театр и за всю театральную жизнь города, и его полузакрытые глаза глядели печально. Бог одарил его душой нежной, уязвимой, любящей. И поэтому ему жилось нелегко. Когда умерла его жена — уверенная и красивая женщина, он сказал: «Жалко, что не я умер. Мою смерть она перенесла бы легко…»
И теперь он все тревожится и невесело глядят его усталые полузакрытые глаза. Женя, единственный сын его, человек прелестный, но вечно переживающий чрезвычайные происшествия, не дает старику покоя. Не требованиями или просьбами, о, если бы! Нет. Полным молчанием. А слухи о Жениных приключениях быстро разносятся по узкому кругу, в котором мы живем, и старик приходит в смятение. То Женя разводится, то он начинает пить свыше меры, то выступает на собрании со слишком рискованной речью. То просит секретаршу, чтобы передала она одному из главарей ССП, назначившему, а потом отменившему прием ему, Жене, что тот подлец. «Передам!» — отвечает секретарша спокойно. — «Не забудьте!» — «Нет, нет, я запишу!» — отвечает секретарша. Мы, услышав это, испытываем даже некоторое удовольствие, а старик не спит ночами. С невольной, свойственной именно таким характерам жестокостью Женя совсем не пишет отцу. И с характерной для него неряшливостью в денежных делах не помогает ему. А старик уже потерял место в Областном театре. И то позирует — художникам нравится его лицо,
— то от случая к случаю снимается в кино, в массовках. Он самолюбив, денежной помощи от племянника не примет, хоть ты умри, а сын в своих чрезвычайных происшествиях, поездках, романах, скандалах — просто начисто забывает, точнее, откладывает на потом мысли о старике. Сейчас, впрочем, положение несколько прояснилось. Женя развелся окончательно. Его новая жена пишет Самуилу Борисовичу часто. И налаживается жизнь беспокойного его сына. Как будто налаживается. И все же этот старый, усталый человек звонил мне извиняющимся голосом: «Евгений Львович! Меня смотрели для массовок в «Дон Кихоте».
«Признали годным для герцогского двора. Но с тех пор не звонят и не звонят. Если вас не затруднит, между делом, к случаю, спросите у заведующей актерским цехом. Они были очень довольны, и костюм подошел, а теперь вот не звонят». Я спросил и узнал, что Самуил Борисович и в самом деле очень подошел для герцогского двора — настоящий старый испанский придворный. Но снимать его будут только осенью.
Разумовский А. В. [0] Драматург. Пишет вместе с Бехтеревым [1] . Он имеет вид задумчивый, степенный, глядит через очки основательно, внимательно, словно дело делает. Бахтерев же имеет вид испуганный, если перевести на слова, то выйдет: «ой, попадусь». Разумовский роста несколько выше среднего. Бахтерев же поменьше. Задуман как кругленький, но какие-то болезни извели его. На лице пигментация, темные пятна. Извелся. Оба люди земные. «Насекомым — сладострастье, — Ангел богу предстоит». Они предпочли первое. С глубокой верою, что это и есть удел разумного человека, а все остальные ломаются и приспособляются. Это касается не только личных развлечений. Тут жизнь их меня совсем не интересует. Впрочем, как это ни странно, именно в прямом сладострастии они вдруг по насмешке судьбы испытали человеческие горести. От кого-то из них ушла жена, и кто-то из них страдал, как человек, а не как насекомое. Пишу со слов. В области же литературы они употребили для удовлетворения и ублаготворения историческую тематику. А именно генералиссимуса Суворова. Не имея никаких чувств, кроме желания, они состряпали пьесу довольно грамотно, и она держится по сей день.
[0]
Разумовский Александр Владимирович (1907–1980) — драматург.
[1]
Бахтерев Игорь Владимирович (1882–1980) — драматург.