Телефонная книжка

Шварц Евгений Львович

30 сентября

Туся и Даня, Данин и Разумовская [0] — московские знакомые более известные, чем те, которые как бы составляют фон московской жизни. Нет, это настоящие знакомые. Живут они в длинном, чисто московском двухэтажном доме, старомосковском, напоминающем студенческие мои годы. У них крошечная квартира в три комнатки, много книг. Даня моложе Туси, толстогуб, жестковолос по — еврейски, здоров и нездоров одновременно. Вынослив, жилист, но страдает от времени до времени от язвы желудка. Умен и талантлив. Описывая какую-то выставку в огромном помещении, заметил то, что все знали, но не догадались отдать себе в этом отчет — большое воздушное пространство над стендами. Чувство реальности у него врожденное. Художественной реальности. В повести это выступило еще яснее. Но ее так и не напечатали [1] . Его, как и Малюгина, втянуло вихрем, поднятым на роковом драматургическом пленуме. Он писал статьи о театре, на свою голову. Сейчас начинает оправляться. Забыл, что он знает и любит музыку. Одарен поэтическим, а не отчетливым, но ограниченным еврейским умом. С ним отношения у меня внешне хорошие. Но не настоящие. То ли мешает разница в возрасте, то ли я чужд его настоящей жизни, которая идет вне его крохотных трех комнат, напряженных супружеских отношений, даже вне статей и повестей. Та органическая, недозволенная, мальчишеская, веселая, слишком человеческая жизнь, о которой мне почтительно не докладывают, к моей некоторой досаде. А настоящая дружба корнями уходит именно в этот слой непритворной жизни. С Даниным я познакомился году в пятьдесят первом — втором. Но Туею Разумовскую знаю с 20–х годов. Она понравилась мне, когда увидел я ее в оскорбительно замкнутом, враждебно отрицающем самый факт

моего существования Московском детском отделе Госиздата. Она единственная была приветлива с нами, ленинградцами, что приводило в ярость Житкова, подозревающего в этой приветливости нечто загадочное и угрожающее. Туся считалась в Москве хорошим редактором, что начисто отрицалось Маршаком и его редакцией.

[0]

Данин (наст. фам. Плотке) Даниил Семенович (Даня) (р. 1914) — писатель, критик и Разумовская Софья Дмитриевна (Туся) (1904–1981) — редактор Московского детского отдела Госиздата. Жена Данина.

[1]

Говорится о повести Данина «Верность», он писал повесть в 1952 г. Шварц читал ее в рукописи 10 июля 1952 г.

1 октября

Первые впечатления самые могучие. Вроде детских, и то, что утверждал Маршак, — не смыто. Мы познакомились с Тусей ближе. Я принимаю лично ее уже на льготных условиях, делая скидки во всем, что касается личных отношений. Но поверить в то, что она хороший редактор, выше моих сил. И не только по причинам вышеуказанным. Она, Туся, в сущности равнодушна к литературе как к явлению. Для нее — это журнал, с его требованиями и с законами сегодняшнего положения вещей и соотношения сил. Впитывает она эти законы, проникается ими бессознательно, что оправдывает ее, по — человечески, но делает еще более опасной в качестве редактора. Это первое. А второе — от привычки вечно возиться с чьими-то рукописями у нее выработалось особое лекпомовское равнодушие. Как у тех к болезням. Усугубляется эта опасность тем, что равнодушные лекпомы лечат больных и приносят им пользу, независимо от своих чувств. А редакторы по равнодушию принимаются лечить здоровые рукописи, повинуясь все тому же соотношению сил на сегодняшнее число. И убивают часто насмерть или гримируют живую повесть под покойника так, что не отличишь. Но лично, повторяю, она не виновата. Прожила жизнь такую, что всему научит. Центральную. Редакционную. А по — человечески — это до сих пор женщина, у нее хорошая кожа, светлые пышные волосы, несколько излишне выпуклые светлые глаза. Данина держит в строгости, что, вероятно, ни к чему не ведет. Тон уверенный и капризный. Ее дразнят так. Туся спрашивает: «Который час?» Ей отвечают: «Шесть». А Туся на это: «Да я сама знаю, что вы мне лезете объяснять». И еще: «Как живете?» — «Ужасно устала! Этот идиот (Данин) весь день перекладывал книги». Не слишком любя литературу как явление, Туся всю сознательную жизнь провела в литературной среде. Редактировала Фадеева, и он в какой-то статье указал с благодарностью, что она выискала у него двести, кажется, ошибок. Редактировала Николаеву [2] и хвалит ее — лишнее доказательство того, что я утверждал выше. Правда, хвалит и Казакевича [3] .

[2]

Николаева (наст. фам. Волянская) Галина Евгеньевна (1911–1963) — писательница.

[3]

Казакевич Эммануил Генрихович (1913–1962) — писатель.

2 октября

Вот я приезжаю в Москву и звоню двум — трем знакомым и Разумовским в том числе. Я и обрадован — получил номер, что кажется мне некоторым чудом каждый раз, — и ошеломлен дорогой, резкой переменой обстановки. Друзья рады мне. Но у них своя налаженная жизнь, и я каждый раз смутно чувствую, что хоть они

ирады мне, но я все же прибавляю мешочек к той ежг дневной и привычной ноше, что несут они на сноих плг чах. И я спешу облегчить положение, незаметно иплг стись в ткань их жизни. Уверяю их, что сегодня л занят, чтобы они сами выбрали время, когда нам встретиться, и так далее, и так далее. Но в конце концов друзья оказы ваются друзьями, и я с первого же дня чувствую себя даже более нужным, чем в Ленинграде. И непременно попадаю в один из ближайших дней в маленькую квартирку на Дмитровском переулке. Обычно является сюда и Лева Левин, нарочито спокойный. Тревоги, опасения, недовольство собой несомненно рвут на части его нежную душу, но он так привык к этому! А кроме того, стол накрыт, графин, рюмки — все-таки праз<ник! Иной раз за столом присутствует необыкновенно привлекательное существо — стройная, седая, достойная мать Данина. Полагаю, что понятие «аристократизм- появилось на свете или сохранилось до наших дней, именно из-за людей подобной породы, к сожалению, эта породистость дается человеку, как талант, и не наследуется. Данина мама молчалива. Однажды рассказала, к случаю, как в одном знакомом семействе дети все останавливали мать: «Мама, это не так… Мама, вы не понимаете… Мама, молчите!» И она ответила детям: «Я вас, когда вы были маленькие, учила говорить, а вы меня, когда я состарилась — учите молчать!» Не знаю, — это ли заставляет Данину маму помалкивать (хотя вряд ли у кого-нибудь хватило бы грубости останавливать ее) или нежелание ввязываться в чужой разговор, или умение сохранять дистанцию, — но её молчание не пугает и не мешает, а только внушает уважение. Она не осуждает нас, понимает, что мы тоже люди, не важничает как настоящая аристократка, которой не к чему напоми нать каждую минуту о своем титуле. И ее присутетиие, повторяю, не мешает, но украшает. Приходит часто Маргарита Алигер.

3 октября

Появляется тут часто и Маргарита Алигер, тихо разговаривающая, даже как бы рассеянная. Но она своим равнодушным тоном говорит иной раз так умно и так смешно, что и тут угадываешь ты существо высокой породы. Трудная жизнь притушила и затуманила огонь, посланный ей неведомо откуда, но тем более удивляет он, когда угадываешь ты его сияние в этой увядающей женщине, тощенькой, с глазами, как коринки, с красноватым носиком. Мы пьянеем. Данин начинает развивать одну какую-нибудь мысль вполне трезво, излишне, может быть, упорно. Но горячность, с которой кричит Туся: «Ты — пьян, идиот» еще более неоправданна. Малюгин только что приехал с футбольного матча. У него особенность — не меняться, когда он на людях, в зависимости от состава компании. Это все тот же Малюгин, решительный, прямой, грубоватый, говорящий, потому что думает, то или другое, а не для того, чтобы произвести впечатление. Надежный и любопытно говорящий, даже когда неправ, потому что высказывается живой человек. Бывают тут и Кроны. И он весел. Черные густые брови, черные, как уголь, глаза. Он с удовольствием ест и пьет, хотя это ему и запрещено решительно — у него язва желудка в тяжелой форме. Уже несколько раз его увозили в больницу. Было прободение. Но он каждый раз выходил живым и здоровым и делал опять то, что нельзя, то, что хочется. Зато, когда он начинает рассуждать о каком-нибудь нешуточном предмете, то приходится ему говорить длинно. Разве скажешь коротко, когда хочешь непременно свести к тому, что можно. В области умственной соблюдает он диету, что еще более вредно, чем излишества в области физической. Тем не менее он привлекателен. И привлекательна своей женственностью и тактом Елизавета Алексеевна — его жена. Так вот и проходит вечер, один из тех, когда начинает тебе чудиться, что в Москве больше близких людей, чем в Ленинграде.

Р

4 октября

Ремизова Александра Исааковна, [0] похожа больше на учительницу, чем на актрису, суховата и внешне, и в обращении, все время задумывается и при этом делает такое движение губами, словно проверяет, держатся ли зубы, хотя они у нее, кажется, свои. Вахтанговский театр возник в те времена, когда МХАТ не только жил, но и порождал живые организмы. Сам Вахтангов — человек необыкновенной духовной силы и первых своих учеников, как и подобает учителю, собрал и зажег именно этим огнем. Казалось, что создается нечто высшее, чем обыкновенный профессиональный театр. Именно поэтому держался коллектив за название «студия». Вахтангова, когда он умирал, прежде всего беспокоило, что он не успел договорить, досказать, передать ученикам нечто самое главное. Он уже в бреду собрал их, все говорил, учил, — хоть сознание в нем едва теплилось. Так и умер. Он был великолепный артист, великий режиссер, — но и учитель в библейском смысле этого слова. И я понял это,

угадал отблеск этого огня, познакомившись с человеком, ушедшим из коллектива, с Лилей Шик или ныне Еленой Владимировной Елагиной. А театр, чтобы жить, вынужден был, точнее говоря, согласился затоптать тщательно огонь, зажженный учителем. И дьявол с охотой занял то место, откуда был изгнан дух высокий и человеческий. И студия Вахтанговского театра теперь создает учеников, а больше учениц, вполне соответствующих новому положению вещей. Александра Исааковна много перенесла горя в переходный период жизни театра. Тогда многие от тоски пили мертвую. И муж ее, напившись, упал с крыши поезда. Девочка ее умерла от воспаления мозга. Были годы, когда театр пытался завоевать Акимов. Он был близок с Ремизовой. И остался дружен с ней по сей день, хоть и не удержался в театре. Оказался для него слишком верующим. Александра Исааковна сухенькая, тощенькая, молчаливая, работает в театре, не слишком понимая, во что он обратился. Взрывов не было, катастроф тоже. То, что казалось неслыханной подлостью пять лет назад, сегодня становилось нормой.

[0]

Ремизова Александра Исааковна (1905–1989) — артистка, режиссер. С 1920 г. — в труппе 3–й Студии МХАТ (с 1926 г. — Театр им. Евг. Вахтангова).

5 октября

Ото дня ко дню, потихонечку, полегонечку — смотришь, уже ты и на донышке, что и не страшно вовсе — все тут же рядышком, кто выжил. Было бы страшно, если бы погибали лучшие. Нет, все без разбора, вдруг исчезали, будто бы их и не было. Значит, угрызения совести не мешали скатываться в помойную яму. И все знамена, при этом, остались на месте. Сама Александра Исааковна сохранила режиссерское дарование, как сохраняет человек голос, независимо от сложных обстоятельств, описанных мною, выше, но это уже театр, профессиональный театр с ясно ограниченными контурами. От вахтанговской проповеди, от искусства, близко связанного с мировоззрением и чуть ли не религиозными убеждениями, ничего и не осталось. Виртуозность со всеми особенностями ее — рядом с одинаковым умением исполняются вещи не только разного качества, но исключающие друг друга. Вот еду я в 49 году с Александрой Исааковной в Сочи. Там гастролирует Театр комедии, и собирается Акимов вместе с нею ставить мою пьесу [1] . В дороге замечаю странное свойство у Ремизовой — она ничего не ест, словно привидение. Клюнет корочку, проглотит капельку молока и то, вероятно, потому, что у людей так принято. Держится она просто, с ней легко, но вместе с тем — это явление мало понятное мне. Тут и благоразумие и суховатость. И делает старящее ее движение губами вперед, будто проверяя протез. А вместе с тем я знаю, что она влюблена, страстно, в одного актера. Где у нее скрыты, спрятаны воспоминания о страшном пути, что проделал театр от вахтанговских времен до наших дней? Акимов, как человек необыкновенно деятельный, забывчив. А что помнит, о чем думает Александра Исааковна? Как заставляет ее работать на себя тот темный дух, что овладел театром? А впрочем, все, конечно, гораздо проще. Что живет, то и живет. Что уцелело, то и уцелело, а что умерло, то исчезло с необыкновенной легкостью, словно спичку задули. Поэтому и живем мы все так спокойно, а возьмешься судить — запутаешься. За огромные общественные процессы что спрашивать с Александры Исааковны?

[1]

Во время гастролей в Сочи Театр комедии должен был поставить пьесу Шварца «Первый год», в июле — августе пьесу запретили.

6 октября

Раскин Александр Борисович [0] — один из самых мрачных шутников, мне известных. Он все прихварывает, или это ему кажется, полон страхов за дочку, за жену [1] . Крайне вежлив, щепетильно вежлив, ограждающе вежлив — вот так и будем держаться. Когда говорит и особенно когда смеется, рот открывается не полностью и как бы против воли. Так что получается у него не «ха- ха — ха», а «у — у». Чистоплотная, брезгливая, деликатная душа. Странно, что он женат — такие люди обычно остаются старыми холостяками, поддерживают в комнате удивительный порядок — ни пылинки, и всё лежат в кровати либо с завязанным горлом, либо с горчичниками. Жена его прелестна. Фрида Абрамовна Вигдорова. Что-то даже не девичье, а детское в лице и всей фигуре. Во всяком случае не старше десятого класса. И так же впечатлительна, как в этом возрасте. Плачет от неправды и радуется добру. И пишет книги с той чистотой душевной, с которой писали бы дети, если бы умели. Она пишет больше мужа. Тот неохотно открывает рот и в этом случае. Живут, кажется, дружно. Уж очень не похожи. Как это ни странно, за все время нашего знакомства я почти не видел их вместе.

[0]

Раскин Александр Борисович (1914–1971) — писатель.

[1]

Вигдорова Фрида Абрамовна (1915–1965) — писательница.

Далее идет Роу Александр Артурович. [0] Человек физиологический. Прийдя, он прежде всего спрашивает разрешения пройти в уборную, откуда возвращается нескоро, без малейшего чувства неловкости. Крупный, смуглый, сырой, лысеющий. Из англичан по происхождению. Живет так же наивно и бесхитростно, как занимает, прийдя к вам, уборную. Делает, что надо. Он кинорежиссер и в своей среде чувствует себя удобно и спокойно. Полностью владеет лексиконом киношников. Ладит с начальством. И считается сказочником. Почему? Ставя сказки, он теряет всю свою бесхитростность и ясность намерений — все пышно, аллегорично, мучительно. Впрочем, полагаю, что взявшись за другие темы, работал бы он не лучше. Сотрудники утверждают, что он лентяй. Допускаю это только относительно, рядом с другими неслыханно деятельными режиссерами. Меня он угнетал скорее излишком деятельности. Он со сценарием и в ЦК ВЛКСМ сбегает и в министерство.

[0]

Роу Александр Артурович (1906–1973) — кинорежиссер, постановщик фильма — сказки «Марья — искусница» по сценарию Шварца.

7 октября

Когда мы работали вместе, он и меня пытался притянуть к этой деятельности. Впрочем, это легче и проще, чем снимать картину и, может быть, он так энергичен в подготовительной стадии, чтобы скрыться от производительной. Нравится женщинам. Вероятно, несокрушимым добродушием, благообразием, ростом и дородством, а вернее всего простотой и наивностью, с которой существует и функционирует. Явление скорее положительное, но почему-то вызывающее у меня неожиданные и не свойственные мне припадки ярости. Раза два кричал я на него, последний раз у себя в номере в гостинице «Москва» при редакторше Погожевой [1] , когда стал он вносить поправки в сценарий. И не столько поправки разозлили меня, сколько бесхитростное и бесстыдное подчинение неясным и неопределенным требованиям руководства. Я в достаточной, нет, в превосходной степени не уверен в себе, но только не с той точки зрения. И отправление естественных потребностей, которому открыто предался Роу над какой ни на есть, но моей работой, вывело меня из равновесия. Ему хочется. Хочется, чтобы начальство было довольно. А я-то здесь при чем?

[1]

Погожева Валерия Павловна (ум. 1989) — редактор, член сценарной редакционной комиссии Центральной киностудии детских и юношеских фильмов им. А. М. Горького.

Рысс, Женя Рысс, [0] которого я увидел впервые мальчиком удивительной красоты, а теперь встречаю сильно зрелым мужчиной, сильно облысевшим и обрюзгшим, но уберегшим все то же ласковое выражение прекрасных глаз, ох, трудный предмет для описания. И прежде всего потому, что я его очень люблю. Он из тех друзей, которых встречаешь не так часто, но знаешь твердо — это друзья. Что при встречах, когда жизнь сведет, — подтверждается. В дни блокады Женя переселился к нам. Был он еще худощав. Носил военную форму — работал в ТАССе. Сапоги выдали ему нескладные, пудовые, но, уходя утром, на рассвете, на фронт — туда ходили пешком, — Женя ухитрялся ступать так тихо, что мы и не просыпались. И каждый вечер слышали мы грохот его сапожищ у дверей. Он возвращался, к моей радости. Я почему-то не верил, что его могут ранить или убить. Опасность грозила со всех сторон, и фронт не представлялся более страшным, чем дом. Я радовался, что дела его не задержали.

[0]

Рысс Евгений Самойлович (1908–1973) — писатель. Друг Шварца. Автор рецензий на спектакли по пьесам Шварца.