Телефонная книжка
Шрифт:
Брат ее, Венедикт Венедиктович, нежнейшая душа, вернейшая душа, готовый на все, чтобы облегчить страшную долю старшей своей сестры, и он виноват, если верить Антонине Венедиктовне: «Вы не представляете, как мы были дружны прежде. Он бежал ко мне с каждой новостью. Я все знала о нем. А теперь, если и зайдет, то по обязанности. Нет, я ничего не могу сказать, он заходит все время, но я слышу по голосу, что делает он это по обязанности. Прежней близости нет. Я ничего не хочу сказать дурного о Марии Васильевне, она прекрасная жена, но…» И я сижу и слушаю безнадежную, бесконечную музыку человеческой несправедливости и безвыходного горя. Никто не виноват, но никто не распутает, не исцелит, не объяснит. Антонина Венедиктовна считает меня своим и поэтому забывает, что многие имена, которые появляются в ее повествовании — ничего мне не говорят: «Наталья Николаевна после этого входит ко мне и шепчет: «Я удивляюсь вашей выдержке, Антонина Венедиктовна. А вы знаете, какой справедливый человек Наталья Николаевна». Увы — не знаю. И представления не имею, о ком идет речь. Зато отлично знаю, что несчастная моя подопечная отлично ухожена, обслужена. Что брат не то, что болеет за нее душой, а убивается из-за ее горестей и болестей — она все хворает в последнее время. Коротконогий, широколицый, черноволосый, светлоглазый, с мягкой и нежной улыбкой, мягким и нежным голосом, он хлопочет, ездит, звонит
И думаю о том, что никогда не увидеть мне Италию. Воцарится ли мир на земле? В одной семье близкие люди и те, любя, так безнадежно отграничены друг от друга, брат от брата. И дело не в том, что эти мысли новы или справедливы. Среда, питающая их, сосредоточенная в маленькой комнате, перенасыщена. Мысли мои принимают силу чувств. Я уже не холодно терплю. Тоска охватывает меня. Страх маленьких пространств. Начинает казаться, что никогда не вырваться мне на свободу из плена чужих, пусть мелких, мельчайших, но ужасных, словно распыленная анилиновая краска, ослепляющих обид и горестей. Но есть установившееся обычаем время, которое я провожу у Антонины Венедиктовны. И я не двигаюсь с места. Когда время на исходе, собеседница моя начинает говорить быстрее. Смертельно бледное лицо ее глядит встревоженно. Мы снова возвращаемся к ее сказкам. Я лишен необходимой для редактора уверенности, но даю советы решительно и утешительно. Она, когда позволяет здоровье, поднимается, чтобы проводить меня до прихожей. В столовой на кресле — кот с искалеченной лапкой, подобранный Венедиктом Венедиктовичем. Из-за ширм выходит маленькая, полная Мария Васильевна, никак не похожая на обидчицу. Да так оно и есть: хозяйка дома живет в проходной комнате, за ширмами. В прихожей появляется и хозяин дома, с широким лицом, светлоглазый, черноволосый, коротконогий, ошеломленный — у него столько работы, что ночами приходится сидеть. И консерватория, и опера «Гроза», и главное мучение — музыка к кинофильмам [4] . На «Ленфильме
[4]
Пушков написал музыку к многим кинофильмам, вошедшим в историю советской кинематографии: «Крестьяне» (1935), «Семеро смелых» (1936), «Тайга золотая» (1937), «Комсомольск» (1938), «Учитель» (1939), «Маскарад» (1941), «Жила — была девочка» (1944), «Большая семья» (1954), «Дело Румянцева» (1956) и мн. др.
«вечно торопят, вечный аврал. И Венедикт Венедиктович прощается, долго пожимая руку. Вся семья остается, а я, наконец, ухожу. И браню себя. Это не доброта, а вялость душевная, вечное попустительство. Когда же, наконец, выбираюсь я на Карповку, то мысли принимают более общий характер. Я думаю о деспотизме горемык, о невозможности ему противиться со стороны людей близких. Когда я сажусь в троллейбус, туман человеческий, мрак непоправимых бед и несправедливости начинает постепенно рассеиваться. Хоть горезлосчастье, возле которого я побывал, вовсе и не исчезло, а только отделилось.
Леночка Юнгер, Елена Владимировна Юнгер [0] Она до того безыскусственна и правдива, до того человечна на всех путях своих, что обличитель, бросающий в нее камень, выглядит темным в сиянии мягкого света, который излучает все ее существо. Когда Маршак вспоминает ее отца [1] , рано умершего поэта, у него лицо светлеет и он говорит мечтательно: «Володя Юнгер, Володя Юнгер! Ах, какой был человек». Он не рассказывает, какой, да это, видимо, и не передашь. Но в лице Маршака — отблеск того же сияния, которое определяет Леночку и, видимо, определяло ее отца. Стихов его Маршак не цитирует, несмотря на непогрешимую свою память. Видимо, Володя Юнгер был поэтичен всей своей сущностью и дело тут было не в стихах. Теперь вернусь к началу. Безыскусственность и правдивость следует понимать не буквально. Это не детская наивность или грубоватость бестужевской курсистки. Нет, Леночка может умолчать, и скрыть, и схитрить. Но она — это она. Это ее собственная безыскусственность и правдивость — она поступает так, как ей хочется. Вот на что любуюсь я, скованный майкопским, полумонашеским интеллигентским прошлым. Изящество, с которым она влюбляется, и божественное бескорыстие в выборе — вот, что в ней прелестно. Вот и все. Говорить о ней подробней — это значит мельчить, и сплетничать, и вносить муть в то, что до такой степени ясно. А к Леночке я отношусь со всем уважением. Я к ней привязался за долгие годы нашего знакомства.
[0]
Юнгер Елена Владимировна (р. 1910) — артистка. С 1936 г. — в труппе Театра комедии. Исполнительница роли Принцессы в спектакле «Тень» и роли Анны в фильме «Золушка». Автор воспоминаний о Шварце.
[1]
Юнгер Владимир Александрович (1882–1918) — поэт.
Вот идут последние фамилии моей книжки.
Я
Янковский Моисей Осипович. [0] С ним я познакомился в 20 году, еще в те дни, когда я работал в Театральной мастерской. Тогда он женился на Лиде Фельдман [1] и тем самым вошел в круг ближайших моих друзей. Это совершилось легко. Отличался он необыкновенным обаянием, так что трудно было не подружиться с ним. И казался он до конца ясным. Вскоре я увидел в нем человека из хорошей еврейской семьи. Он не любил грубости. Был брезглив. Чуть — чуть — чуть буржуазен. Буржуазен со всеми поправками двадцатого года. И я прибавил эти сведения ко всем, что накопились до сих пор. И по- прежнему Янковский казался мне ясным до конца.
[0]
Янковский (наст. фам. Хисин) Моисей Осипович (1898–1972) — театровед, критик, драматург, музыковед, педагог. Автор воспоминаний о Шварце.
[1]
Фельдман (по второму мужу Эрберг) Лидия Львовна — артистка Театральной мастерской в Ростове — на — Дону.
Я приехал в начале, нет, [в] середине двадцатых годов в Москву и остановился у Янковских. И там увидел отца его. Маленький старик с большой головой. Семья занимала две комнаты в большой коммунальной
Именно — не в правоте, а чистоте. Мало ли разводов я видел, — но это был единственный, где от полного семейного благополучия человек перешел к полному разрыву с такой непринужденностью. И вот у ясного, необыкновенно обаятельного, чуть — чуть буржуазного по вкусам, чуть — чуть чистоплюя Моисея обнаружилась еще одна черта: полная уверенность в своей правоте, когда им овладевает желание. Как бы ни был влюблен оставляющий свою жену ради другой женщины человек, он все же испытывает некоторое смятение чувств. Трудно спокойно смотреть на раны, которые наносишь, хотя бы и без всякой твоей вины, по роковой необходимости. А Моисей и не смотрел в ту сторону. И через год- два все уладилось, а потом и забылось — зрителями. Лида вновь вышла замуж. А Моисей, по — прежнему обаятельный, легкий, чуть по — буржуазному брезгливый, чистоплюй, перебрался со своей новой женой в Ленинград и занялся театром. Писал либретто для оперетт, критические статьи, занялся историей музыкальной комедии. И тут, работая с Вейсбремом над какой-то постановкой, в каком-то театре — снова поразил меня. В трудный момент, когда им овладело желание уйти от последствий неудачи, — а постановка, как выяснилось на генеральной, не удалась — он взял, да с полной непринужденностью так и сделал. И тут я испытал некоторый страх. Что-то темное почувствовалось в зна
комом существе. Если страсть многое оправдывает, то в данном случае о ней и помина не было. Но я понял, что Моисей считает себя правым, самым искренним образом уверен в своей чистоте, когда им овладевают желания далеко не почтенные. Вроде вышеописанного, весьма практического. С новой женой Моисей жил хорошо, необыкновенно внимательно и ласково обращался с пасынком, семья казалась незыблемой. Я бывал у них не часто. Вышло так, что некоторые новые свои пьесы читал я у них. Например, «Ундервуд», потом «Снежную королеву». И вдруг внезапно, непринужденно и с полным сознанием своей чистоты, оставил Моисей вторую свою жену и ушел к артистке Пельцер [2] . Зашумели в театральных кругах, жена (оставленная) уехала в Москву. Квартиру Моисей оставил. И часть мебели сложил в надстройке.
[2]
Пельцер — Чумакова Нина Васильевна (1903–1994) — артистка балета Ленинградского театра музыкальной комедии с 1929 по 1960 г.
И тут, в связи с этой комнатой, где была сложена мебель, разыгралась история и трагическая и комическая, понимай, как хочешь. Обнаружилась степень изуродованности душ человеческих. И особенность Янковского считать себя правым и чистым, когда им овладевает чувство. В данном случае чувство собственности. Его оскорбили в этом его глубоком, кровном чувстве и произошел взрыв. Его попросили уступить на время эту площадь, — где он не жил, а хранил вещи, — вернувшейся из ссылки Катерине Васильевне Заболоцкой с детьми. Литфонд обязали судом предоставить ей площадь, что требовало времени. Янковский дал согласие. На месяц. И когда прошел срок, его попросили о продлении и осторожно намекнули на то, что вроде как несправедливо получается: его вещи занимают отдельную комнату, а живым людям жить негде. И тут впервые грация и непринужденность изменили Янковскому. Он поднял такой шум, что друзья его ушам не поверили. Он произносил такие непристойные слова, как «жена репрессированного». Он прибежал к Эйхенбауму, ища у него сочувствия, уверенный в собственной чистоте. И кричал: «Я выброшу ее с ее щенятами», чего всепрощающий Борис Михайлович, словно у него синяк на этом месте, не может до сих пор спокойно вспоминать, хоть и пережил за эти годы довольно. Забыл об этой публичной непроизвольной исповеди — один Моисей. Начисто забыл, как выяснилось недавно. Эйхенбаум встретил его в гостях. Моисей стал жаловаться, что все его забыли, что он одинок, за что, почему? И Эйхенбаум напомнил, почему. И Моисей так удивился! Он и тогда не сомневался в своей правоте, а теперь осталось у него смутное воспоминание о каком-то случае, когда он был обижен, но отстоял свои права с необходимой энергией. И мы испугались. Я долгое время побаивался Моисея, как человека, который на твоих глазах впал в буйный припадок. Если бы безумия — благоразумия. Потом привык. Мы живем тесным кругом, как в коммунальной квартире. Насмотрелись. Притерпелись.
Он разошелся с Пельцер и женился на очень привлекательной женщине, простой в обращении, сияющей добродушием. И с ней у Моисея наладилась такая же ладная семейная жизнь, как со всеми предыдущими. Разойдется ли он и с Екатериной Дмитриевной? Вряд ли. Он прихварывает — возраст, мучения конца 40–х, начала пятидесятых годов. Не знаю, не хочу представлять себе, что извергали темные недра этой ясной души в те страшные времена. Куда его толкало желание уцелеть. Впрочем, все было как будто тихо и гладко. Слухов никаких не доходило. Сейчас я бываю у него. На даче. Все как прежде. Обаятелен. Остроумен. Прозрачен. Несколько чистоплюй. Редактирует Полное собрание сочинений Римского — Корсакова. Выпустил книгу о Шаляпине [3] . И я чувствую себя с ним непринужденно. Но чуть — чуть беспокойно, как в доме, где по комнатам бродит злой пес. Хозяин убежден в его доброте и чистоте. Но ты наблюдал пса в бешенстве. Ты знаешь то, что знаешь.
[3]
Имеется в виду книга «Шаляпин. (1873–1938)», М., 1955.