Телефонная книжка

Шварц Евгений Львович

Корчмарев Климентий Аркадьевич [0] — маленький, горбатый, болезненный. Профиль заострившийся. Сидит, как все горбатые, откинув голову назад, словно в гробу лежит, когда глянешь на него сбоку. Он композитор, сталинский лауреат по какой-то кинокартине [1] .

Несмотря на свой неземной профиль, полон интереса к земной жизни, как настоящий киношник. По поводу «Двух кленов», для которых писал музыку, выразился так: «Я понимаю. Эти места рассчитаны у вас на детей, а такие-то и такие-то — на взрослых». И не понял искренне, когда я сказал, что писал, не рассчитывая, а старательно вел рассказ, подчиняясь его законам. Был я с Корчмаревым знаком две недели. Пока шли репетиции и спектакль. Премьера [2] . Собирались в ресторан, но ему стало нехорошо. Он спускался по лестнице, дыша через какой-то стеклянный приборчик, наполненный желто — зеленым порошком. Голова его еще более закинулась назад. Лицо казалось прозрачным. Жена вела его под руку. Он кивнул мне, сказав: «Приходится отказаться». И исчез, как призрак.

[0]

Корчмарев Климентий Аркадьевич (1899–1958) — композитор, написал музыку к спектаклю МТЮЗа по пьесе Шварца «Два клена».

[1]

Государственную премию СССР Корчмарев получил в 1951 г. за кантату «Свободный Китай» (1950).

[2]

С 15 по 23 марта 1954 г. Шварц был в Москве, присутствовал на репетициях «Двух кленов» в МТЮЗе, 9 апреля состоялась премьера спектакля, на которую

Шварц снова приехал из Ленинграда.

16 сентября

Карягин Анатолий Анатольевич, [0] человек молодой, тоненький, изящный в движениях, культурный в выражениях, растение, взращенное на клумбе возле правительственных зданий. Когда я его встретил впервые, был он одним из цензоров Реперткома. И я, ожидая приема, убедился, что это народ особенный. Они говорили о какой-то премьере — до ужаса похоже на актеров, на драматургов, ведущих подобные обсуждения. С полным знанием самой кухни дела, с легким цинизмом, вытекающим их этого знания. И с полной уверенностью, что они принимают участие в работе театра. Нужны. И даже с любовью к делу. С пониманием, кто чего стоит. И с полным расхождением между сущностью своей и деятельностью. Не то солдаты. Не то провода, по которым идет такой-то или такой-то ток. Для освещения или для электрического стула. Передадут, не деформируясь. Понимание — пониманием, а строй строем. И при этом полная уверенность в своей правоте, хоть и пришлось бы им поступать наперекор… вкусам, что ли. На месте убеждений у них сидит шут с рогами. Карягин, явившись с некоторым опозданием, рассказал анекдот французский, который слышал накануне вечером. Восхищаясь его изяществом и жалуясь на то, что в переводе он теряет. Затем вежливо, но непреодолимо высказал требования свои по поводу моей пьесы.

[0]

Карягин Анатолий Анатольевич (р. 1923) — политредактор Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром (ГУРК), затем зав. литчастью Театра им. М. Н. Ермоловой.

17 сентября

А затем Репертком упразднили [1] , и моя детская пьеса под названием «Василиса — работница» [2] обнаружена была в архиве с визой: «Запрещено». То ли потому, что я не успел представить поправки, предложенные мне, то ли потому, что запрещать вообще спокойнее. За разрешение может попасть, что шут с рогами, заменяющий убеждения моих новых знакомых — никогда бы им не простил; когда увиделись мы с Анатолием Анатольевичем вторично, он уже был, по должности, таким же человеком, как и мы. Обязанности завлита, — совершенно призрачные, нисколько не мешали ему высказывать человеческие свойства. Я сидел у него в кабинете, в Ермоловском театре, и мы разговаривали на одном языке. Разве только он выражался слишком уж отработанно. Когда я спросил его, почему он запретил год назад мою пьесу. И собеседник мой самым неподдельным образом изумился и воскликнул: «Я? Что вы! Не может этого быть!»

[1]

Главный репертуарный комитет существовал с 1923 по 1928 г., затем вошел в состав Главискусства, в 1933 г. выделен в самостоятельное управление — ГУРК. В этом учреждении и работал Карягин. При создании Министерства культуры СССР в 1953 г. ГУРК был упразднен.

[2]

Работу над пьесой «Василиса — работница» Шварц начал в 1949 г. В письме к дочери от 21 октября 1949 г. он писал: «…пишется она не с той быстротой, к которой я привык. Страшно портить». (Цит. по журн. Вопросы литературы, 1967, № 9, с. 172). Шварц дважды менял название пьесы. Первоначально она называлась «Каменные братья», затем «Василиса — работница» и в конце концов — «Два клена». На протоколе ГУРК по «Василисе — работнице» от 23 августа 1951 г. стоит виза: «В настоящем виде не разрешать. Предложить автору переделать пьесу» (РГАЛИ, ф. 656, оп. 5, ед. хр. 8926, л. 81). В 1953 г. Шварц продолжал работу над пьесой. 18 октября 1953 г. закончил ее. 10 ноября 1953 г. сдал пьесу в ГУРК.

Кальма Анна Иосифовна, [0] воистину дочь земли! Живет с удовольствием, жадно. Однако без той жадности, что заставляет коситься на соседку и рычать. При такой жадности удовольствия от жизни не дождешься. Точнее будет сказать, что живет она с великолепным аппетитом. Она слишком здорова для того, чтобы рычать и коситься. И спасает ее вера. Вера в себя. Она разошлась с мужем, которого я не знал. Вышла замуж за инженера, с которым я познакомился в свое время, приехав к ней в гости с Акимовым. Кирпичный, нештукатуренный красный новый дом на Зубовском бульваре, один из целой семьи подобных, ставших рядом. Перед домами — палисадники. Перед палисадниками асфальтовое пространство, неоправданно просторное, заменившее бывший бульвар, растянувшееся по всему Садовому кольцу. Не то улица, не то площадь. Квартира небольшая, на московский лад. Невысокая. Отделанная с удовольствием. Убранная с удовольствием, хотел я сказать. Хороший портрет женщины, маслом. Старая хорошая мебель. Когда были мы с Акимовым, подавали кокиль. Формы, раковины для этого кушанья, давно используются не по назначению. Поэтому не оставляла меня мысль, что ем я рыбу, запеченную в пепельни — це! Через некоторое время приехала Кальма в Дом творчества, в Комарово. Ходила на лыжах, с наслаждением.

[0]

Кальма Н. (наст, имя и фам. Анна Иосифовна Кальманок) (1908–1988) — писательница, автор книг для детей.

18 сентября

У нее, у Кальмы, была такая судьба — чуть — чуть не те формы выбирала она для существования. Все будто кормит она из пепельницы, хоть в сущности она поступала по традициям, от которых мы отвыкли. По бедности. По превратностям судьбы. И детские книжки писала она традиционные. Действие последней ее книжки происходит в Америке, где обижают негров [1] . На первой же странице она сообщает приблизительно следующее: «Несмотря на ненастную погоду, все педагоги собрались в школу». И не замечает полной пустоты и даже бессмыслицы своего утверждения. Когда дурная погода влияла на педагогов? Будто это дети, которых выводят или не выводят в садик в зависимости от погоды? Но никто ничего не замечал. Традиционная форма помогала соблюсти приличие. И у детей книжка «Горчичный рай» пользовалась успехом. Кальма выступала года два назад на открытии Недели детской книги в Ленинграде. Говорила традиционно. («Иду по саду и вижу: девочка с двумя толстыми косами читает мою книгу. Я спрашиваю: «Интересная книга?» — «Угу!» — «Это я написала». Тогда она взглядывает на меня своими огромными серыми глазами и отвечает: «Большая, а говорит неправду».)

[1]

Роман «Дети Горчичного рая», М. — Л., 1950.

Все это рассказывалось так гладко, уверенно и традиционно, что зал в меру смеялся, в меру аплодировал и не испытывал явной неловкости. В последний свой приезд рассказала она, что сейчас проводится у них конкурс на лучший пирог. Жены одних известных художников, некиих известных научных работников и она, Кальма, по очереди, собираясь друг у друга, соревнуются в изготовлении вышеупомянутого блюда. Что тут худого? Но я вдруг, без всяких на то прав, испытал плебейскую ярость. И чувство «пепельница с запеченной рыбой» овладело мной. А в общем вернее всего она добрая баба, несоглашающаяся стареть, идущая из-за этого на некоторые жертвы — лыжи, романы, — избалованная обеспеченной столичной жизнью, не приносящая зла. Говорю — вероятно, потому что мало знаю ее. А может быть, все это скрывает нечто трагическое, немыслимое, но реально существующее. На подобие романов Сю. Ведь таинственно задавила ее машина. Почти смертельно. И кто-то Принес ее домой. Разбери их там, в Москве. Впрочем, все мы больны манией преследования.

Л

19 сентября

Лобанов Андрей Михайлович [0] — фигура трагическая. Сегодня процветающая, завтра избиваемая, послезавтра процветающая и опять избиваемая — есть отчего впасть в то состояние, в коем пребывает он сегодня. Он страдает сильнейшими спазмами мозговых сосудов, лежит неподвижно в постели — иначе вызовет головокружение. Едва пошевелится. Я в предыдущей тетрадке пытался определить его театр. Это чудовище завелось от сырости

и грязи и проглотило театр в прежнем значении этого слова. Головной мозг у чудовища почти отсутствует, спинной же, угадывающий законы сегодняшнего дня — могуч. И предполагалось, что Лобанов руководит этим фактиозавром. А театр тот просто шагал в стаде подобных послепотопных, повинуясь инстинктам самосохранения. В первый раз я увидел Лобанова еще до войны в квартире у Хмелева [1] . Меня несколько испугала оранжерейная атмосфера, охватившая меня. Чувствовалось, что в этом теплом и сыром дворце могут произрастать не одни цветы. Хмелев ростом, стройностью, значительностью выражения, тяжелым взглядом черных глаз внушал уважение. Но и в нем чувствовалась отравленность. Он жаловался озабоченно на неопределенные боли в руке, собирался в Цхалтубо. Лобанов, не то рассеянный, не то ушедший в себя, не то равнодушный, раздражал меня жаргоном, заменявшим живой язык, тоже родившимся в этой тепличной атмосфере. После длительных предисловий «в каком-то смысле, говоря очень — очень приблизительно, я знаю, что это неточно» — изрекал Лобанов нечто вполне элементарное. Никак не стоющее подобных предупреждений. А театр в те дни был еще живым существом. Студией имени Ермоловой. И верил своим руководителям. Впрочем, говорят, на работе Лобанов оживал. В дальнейшем встречались мы от случая к случаю. И он все полнел, что раздражало меня особенно, так как я полнел тоже. А театр становился одним из самых заметных в Москве. Получил Сталинскую премию за пьесу Малюгина [2] . Прославился «Пушкиным» [3] .

[0]

Лобанов Андрей Михайлович (1900–1959) — режиссер. В 1930–е гг. руководил Московским театром для детей, в 1945–1956 гг. — главный режиссер Московского театра им. М. Н. Ермоловой.

[1]

Хмелев Николай Павлович (1901–1945) — артист МХАТ. Возглавлял Театр им. М. Н. Ермоловой. После смерти Хмелева главным режиссером стал Лобанов.

[2]

В 1946 г. театр получил Государственную премию СССР за спектакль «Старые друзья» по пьесе Л. А. Малюгина, режиссер Лобанов.

[3]

Имеется в виду спектакль «Пушкин» А. П. Глобы с В. С. Якутом в главной роли, поставленный в 1949 г. В. Г. Комиссаржевским.

20 сентября

И уже и не пахло в нем студией. Разыгрался даже в один прекрасный день скандал — какая-то актриса обвинила Лобанова, что он ее обижает, между тем, как она ждет от него ребенка. И все театры обсуждали этот случай с жаром, будто новую премьеру, с тою, впрочем, разницей, что не осуждали никого из участников ее. Да, театр становился взрослым и обрастал послепотопной чешуей. У него было лицо некогда. И оно преображалось ото дня ко дню в морду. Неважно, в конце концов, как обращался Лобанов с женщинами. Но это было признаком времени и радостно успокаивало другие театры. «Ах, и у них, значит, скандалы. Ну вот, и славненько». А то можно было подумать, что они воплощенной укоризною стоят перед отчизною, перед старым МХАТом, выражаясь проще. Несмотря на то, что чудище, проглотившее Ермоловский театр и напялившее на себя его вывеску, ничем не отличалось от других, ему влетало больше. Звания и чина не имело оно. Слишком недавно походило на театр. Лобанов считался талантливым — каково это было другим? И его, наконец, стукнули с грохотом за пьесу, которую они только репетировали, но не успели поставить [4] . И Завадский, ученик Вахтангова, выросший в той же атмосфере, что и Лобанов, бойко болтающий на том же самом мхатовском арго («в каком-то смысле… говоря очень приблизительно… не верю… ищите сквозное действие»), — лихо дал брату своему подножку. Он написал в «Правде» статью на чужом ему, чисто газетном жаргоне [5] . Жаловался на отсутствие смелой критики. Один абзац у него кончался тем, что, мол, в частности, мало критикуем мы свой театр, Театр Моссовета. В следующем абзаце все, естественно, ждали этой самой критики. Однако со всей естественностью чудовища, подчиняющегося инстинкту самосохранения, Театр Моссовета из этого абзаца выпал. Начинался он примерно так: «Роковой ошибкой

[4]

Говорится о последней режиссерской работе Лобанова в Театре им. М. Н. Ермоловой — «Дядя Ваня» А. П. Чехова, так и не увидевшей света рампы. В 1952 г. начались репетиции. Трактовка пьесы Лобановым вызывала протесты, что тяжело отразилось на здоровье режиссера. В 1956 г. он был освобожден от обязанностей главного режиссера театра.

[5]

В «Правде» от 8 августа 1954 г. была напечатана статья Ю. А. Завадского «За идейность и мастерство советского театра». Приводим отрывок ее, направленный фактически против Лобанова: «Возьмем к примеру Московский театр имени М. Н. Е;. моловой. Этот театр имеет талантливых актеров, опытную режиссуру. А между тем за последнее время театр не показал содержательных спектаклей на современную тему. А сколько репертуарных ошибок совершил ермоловский театр?! Что это, как не ослабление художественной требовательности, как не ослабление творческой воли к вторжению в жизнь?»

режиссера Лобанова явилось…» И так далее. И о болезни Лобанова услыхал я от Завадского во время съезда писателей. Описав с глубоким сочувствием печальное состояние, в котором Лобанов находится, Завадский добавил: «Да, не умеют у нас беречь людей».

17 сентября

Левин Лев Ильич, [0] старый знакомый, некогда — молодой, подающий надежды. И в те, старые, времена казавшийся несколько чужим, как всякий критик. Внушало уважение то, что он держится, как взрослый, независимо и как будто любит литературу. Самолюбив был до крайности. И мнителен. Все ему казалось, что он болен. «Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат» [1] . Но с душами не столь хрупкими и могучими производит он изменения не столь легко определимые. Сейчас Левин Лев Ильич уже совсем не похож на мальчика. Седые виски. Чуть пополнел, почему-то только лицом. И за седыми висками и отяжелевшим лицом ничего тебе не прочесть. Что он любит теперь, что думает о литературе — пойди пойми. Ничего не видно. И писать не пишет, а только редактирует. Одинок. И романов ни с кем не заводит. Друзей нет. Приятели имеются. Мнителен он больше прежнего. Года два — три назад приехал он сюда. Я сказал ему: «Что с тобой, почему ты так плохо выглядишь?» Он растревожился и, бросив дела, уехал обратно в Москву, с повышенной температурой. Мне хочется иной раз отвинтить винты, снять заградительные и маскировочные щиты и заглянуть, во что превратил тяжкий млат эту замкнутую и осторожную душу. Что он думает, что он делает, когда остается наедине с собой?

[0]

Левин Лев Ильич (р. 1911) — литературный критик. Автор воспоминаний о Шварце.

[1]

Строка из первой песни поэмы А. С. Пушкина «Полтава».

М

Следующим в моей московской книжке записан Малюгин Леонид Антонович. [0] Это человек совсем другого склада. Он открыт, даже грубоват, прям. Его стукнуло куда сильнее, чем Леве Левину только угрожало, но он сохранился [1] . Я знал Малюгина в Ленинграде до войны. Мельком встречались мы то на премьерах, то на собраниях. Но вот в конце 41 года приехали мы в Киров. Еще по дороге, в вагоне, придумал я для успокоения душевного пьесу о Ленинграде [2] . О блокаде. В самых общих чертах. Атмосферу, в которой будет развиваться действие. И начал писать ее под новый год в своей ком — нате, в театральном доме — длинном, двухэтажном, сером от тоски, угрюмом. И вся работа над пьесой связана для меня с Малюгиным. Жил он в самом театре, неестественно великолепном среди деревянных домов. Его, Малюгина, маленькая комната. Топчан. Письменный столик. Обеденный столик.

[0]

Малюгин Леонид Антонович (1909–1968) — писатель, литературовед, зав. литчастью БДТ в годы войны, друг Шварца, автор воспоминаний о нем.

[1]

Резкой несправедливой критике подверглось творчество Малюгина на XII пленуме Правления ССП, проходившем в Москве с 15 по 20 декабря 1948 г.

[2]

См. «Войно — Ясенецкие Михаил Валентинович и Мария Кузьминична», комм. 2.