Телеграмма
Шрифт:
Короче, мы оказались последними, и мне даже стало чуть обидно. Ну да, я молодой литератор, моложе всех этих блядей... но я, в конце концов, секретарь семинара Союза писателей. Лауреат. Пусть не Ленинской премии, не Государственной. Пусть московской городской. У Самохиной с Гурко и городской нет. Но тут жена потащила меня к газетному киоску, где чудесным образом нашлась свежая "Литгазета", и я успокоился. Ладно. В конце концов, место у окна мне не больно-то и нужно.
2
Десятиэтажный корпус, именуемый в просторечье "главным", был пуст там бушевал
Море бушевало. То есть штормило. Короче, немного волновалось. Все-таки Балтика, на большее она не способна.
Пляж был почти безлюден. Вдоль береговой линии, заложив руки за спину, смахивая одновременно ростом, осанкой и позой на Петра Первого, пружинистой походкой шел писатель Петров. Вид его был мрачен. Теща и сестра тещи, расстелив на песке казенное верблюжье одеяло, сидели под деревянным грибом, хотя ни солнца, ни дождя в природе не наблюдалось. Видимо, они расположились там из предусмотрительности.
Увязая в маленьких барханах, мы пересекли пляж и вышли на затвердевшую от влаги полоску песка у самой воды. Рядом маршировал Петров.
– Погода не радует, - с фальшивой грустью в голосе заметил я.
Петров остановился, посмотрел на меня уничтожающим взглядом и досадливо махнул рукой.
– Какая еще к черту погода, - сказал он.
– Жизнь не радует.
И двинулся дальше.
– Скорбит, - раздался голос сзади. Мы обернулись. В нескольких метрах от нас стоял Гурко. Ветер раздувал его редкие волосы. Расстегнутая замшевая курточка развевалась им в такт. Гурко был крепко пьян.
– Скорбит, - повторил он.
– Отчего скорбит? По какому такому поводу?
– Балаховский, ты не знаешь? Ты в натуре не знаешь?
– оживился Гурко. Оживление его было явно нездоровым. По всему было видно, что Гурко собирается сообщить про Петрова какую-то гадость.
– В натуре.
– Ну, вообще...
– И Гурко развел руками.
– Ты что, с Луны свалился? Ведь Рашидов умер. Или застрелился, один черт. Помер, короче, Шараф Рашидович.
– А Петров...
– А Петров был его единственным переводчиком. Понимаешь ты: единственным. На весь Советский Союз. Вообрази, какие бабки! Нет, этого нельзя вообразить!
– Саша, разве Петров знает узбекский?
– спросила моя жена.
Гурко демонически захохотал.
– Ни слова! Ни слова он по-узбекски не знает!
– закричал он. Потом осекся, посмотрел на тещу и сестру тещи, сидевших под грибом. Но те, по счастью, были увлечены какой-то беседой.
– Конечно, ни хрена он по-узбекски не знает, - продолжил Гурко на сей раз гораздо тише.
– Ему прямо из ЦК подстрочники привозили. Нарочным привозили, фельд, блядь, егерем.
Наверху, на гребне нависавшей над пляжем дюны, появилась Самохина.
– Это же якутские прииски! Клондайк!
– уже шипел Гурко.
–
Самохина пронесла свое богатое тело вниз по лестнице и направилась к нам. Я сделал Гурко предостерегающий жест.
– Степанида - свой человек, - сказал он.
– Не пори муру.
– Свой, - согласился я.
– Мы вообще все свои люди. Знать бы только, кто доносы куратору московского отделения пишет.
Самохина приблизилась к нам, огляделась по сторонам и спросила:
– Петров, животное, скорбит?
– Скорбит, - сообщил Гурко.
Степанида повернулась к нему и принюхалась.
– И ты тоже животное, - сказала она.
– В баре успел напиться?
– В баре!
– охотно согласился Гурко.
– А где еще? Не пойду же я, видный русский писатель, искать первого мая дежурный винный магазин?.. Кстати, никто не хочет выпить? Отметить, так сказать, начало творческого отпуска.
– Ой, иди ты к лешему, - гневно сказала Самохина.
– Я сюда что, водку пить приехала? Тем более, что у меня теперь английская диета. Плюс йога. Категорически исключено употребление спиртного. Просто категорически.
– Ну, самую малость!
– не унимался Гурко.
– Если только самую малость, - неожиданно согласилась Самохина.
Через пять минут мы уже сидели в баре. Гурко заказал две бутылки водки и соленые орешки.
– Кто же орешками водку закусывает?
– возмутился я.
– Орешки к пиву хорошо, а не к водке. Там что, бутербродов никаких нет?
– Рута!
– заорал Гурко, повернувшись к буфетчице.
– Рута, красавица наша, дай бутербродов! Озолочу!
– И уже мне: - Ну ты, Балаховский, пижон... А бананами не приходилось закусывать? А вишневым вареньем?
– Приходилось плиточным мармеладом, - с достоинством ответил я.
Гурко посмотрел на меня с теплотой.
– Ценю, - заметил он.
– Чувствуется литературная школа.
Рута принесла бутерброды с какой-то бордовой, твердой на ощупь колбасой, Гурко разлил водку по чайным стаканам в подстаканниках, и мы выпили по первой.
Окна бара выходили на пляж. У кромки воды был виден вышагивающий Петров.
– Хреновый заезд, - сказала Степанида.
– Одни провинциальные критики, есть даже не члены Союза. Приличная публика отсутствует как таковая. А впрочем, в моем корпусе живет Кондаков.
– Леша?
– оживился Гурко.
– Он хороший мужик. Мы с ним одну штуку вместе писали.
– Какую штуку?
– спросила моя жена.
Гурко внезапно смешался.
– Да одну там штуку... Ерунду, в общем, но милую... искреннюю такую... Бог с ней. Давно дело было.
Гурко говорил правду. Годами семью ранее он и Кондаков писали ораторию про БАМ: Кондаков - поэтическую часть, Гурко - прозаическую.
– У него девятого день рождения, - добавила Самохина.
И эта невинная фраза поэтессы Степаниды Самохиной оказалась роковой, исторической, судьбоносной. Вернее, таковым оказался мой ответ.