Темная лошадка

Обухова Оксана Николаевна

— Как это, милая, тебя сюда занесло?

— Да вот, хотела развернуться, да колесо в яму попало.

Мужичок оглянулся на пустую и ровную дорогу, подумал, видимо, — а чего здесь разворачиваться-то подле сарая, когда везде пустыня?! — но ничего не сказал, спустил рюкзак с плеча на землю и потопал внутрь деревянной постройки. Минуты через две он вернулся с обломком доски, подсунул его под шину и объяснил:

— Ты тут до завтра скользить будешь, пока совсем не закопаешься. А с доской-то она сподручней будет. Давай садись, газуй потихоньку, а я тебя подтолкну.

Селянин помог мне выехать из ямы, я задом допятилась до

дороги и развернула машину в сторону деревни Козлово:

— Садитесь, я вас подвезу.

— Да тут осталось-то, — засмущался мужичок.

— Садитесь, садитесь. Я вам обязана.

— «Обязана» в стакан не нальешь, — намекнул, как мне показалось, мужичок, и, пока он аккуратно обтирал ноги о придорожную траву и усаживался рядом, достала из кошелька сто рублей и протянула их селянину. — Возьмите, пожалуйста.

— Что ты, милая! Я ж пошутил!

— Берите, берите, если бы не вы, не знаю, сколько времени я здесь проторчала. Не все вокруг такие любезные, недавно желтый Форд проезжал, так даже не затормозил.

— Желтый, говоришь? — переспросил селянин.

— Ага. Две девушки ехали.

— Рыжая и черненькая? — снова уточнил мужичок.

— Ну.

— Это Ренатка приезжала, — довольно разулыбался он, — спасительница наша.

— Как это спасительница? — удивилась я.

— А просто. Деревня-то у нас — три козы, четыре старухи, да я, старый пень. Летом, конечно, дачники наезжают, а зимой хоть волком вой, — четыре года к ряду, как зима, так электричество обрезают. Провода, то есть, воруют. Последний раз электрики даже летом отказались новые навесить — дорого, говорят, вы старые, нам обходитесь. А мы сидим, кукуем. Ни магазина, ни медпункта, ни черта. А Ренатка и телефон этот, как его… сотовый! Один на всех купила, и с электричеством договорилась, и так… — помогает. Теперь, случись что, хоть в скорую дозвонишься. — За разговором мы подъехали к крайнему дому деревни с противоположной стороны от шоссе. — Становись, — довольно бодро приказал селянин и не забыл о гостеприимстве, — может зайдешь, молочка холодного выпьешь? Козье, свежее…

— Спасибо, с удовольствием. Совсем в горле пересохло.

В избе было опрятно, но чувствовалось отсутствие женской руки. Вместо скатерти или клеенки стол накрыт газетой, пыль абсолютно отсутствовала только на экране древнего черно-белого телевизора, и печь требовала побелки. Но, в общем, впечатление получалось приятное — вещи на своих местах, горы грязной посуды не стоят поверх газеты и даже хлебные крошки с нее, аккуратно сметены.

— Садись, милая, я сейчас в холодник сбегаю.

Я села, табурет тихонько скрипнул, и в центр комнаты, зевая и потягиваясь, вышла толстая полосатая кошка приятного шпротного окраса. Показав несколько раз розовую пасть в обрамлении острых, белоснежных клычков, кошка подняла лапку и принялась натирать, намывать за ушами и вокруг морды.

— А, Мура поздороваться вышла, — сказал вернувшийся хозяин, — гостей мне намываешь, а они уже тут. — Наливая из коричневой, потрескавшейся кринки молоко в такую же глиняную, слегка отбитую кружку, он спросил: — А ты кто, дочка, будешь?

— Меня зовут Софья. Я журналист, пишу о погибающих деревеньках.

— А-а-а, — протянул хозяин, — о погибающих, значит. Тогда это к нам, — и протянул мне кружку.

— Как вас зовут? — отхлебнув густого, холодного молока со специфическим привкусом, спросила я.

— Авдей Петрович.

Или дед Авдей, как все тут кличут…

— Авдей Петрович, расскажите, пожалуйста, о Ренате. Как я понимаю, она замечательная девушка, и неплохо бы о ней в газете написать: «Не перевелись еще добрые души на Руси».

— Да мы сами прописать о ней хотели! — оживился дед Авдей. — Да не велит она! Мне говорит, слава не нужна, я вам от души помогаю! Вот, значит, какая славная.

— А как все началось? Как она в первый раз к вам приехала и когда?

Положа обе руки на стол, дед сидел напротив меня. Нахмурив удивительно высокий, хорошей формы лоб (лоб уже успел стать двухцветным — верхняя, скрытая от солнца кепкой часть оставалась трогательно белой, нижняя умудрилась схватить солнца и приобрела бронзовый оттенок), Авдей Петрович соображал, как бы лучше объяснить городской журналистке о том, какая хорошая девушка Рената Кутепова.

— В позапрошлом годе, — издалека начал дед, — аккурат в это самое время, программа по телевизору прошла. — Дед выговаривал «по телевизеру». — О доме престарелых, стало быть, показывали. Рената, значиться, посмотрела, старушек наших пожалела и подарков навезла. Тушенки, стало быть, масла, круп всяких и белья, там, постельного. А в доме том, — дел Авдей склонился над столом для пущей доверительности разговора, — старуха наша, Матрена проживает. Она ей и говорит: «Мы-то что, мы здесь на всем готовом, спасибо государству, стало быть. А деревня наша — Козлово, — второй год без света, колодец засорился, за хлебом пять верст топают». Вот так. Ну, Рената к нам и приехала.

— А дальше что?

— А дальше вот что. — Дед довольно выпрямился: — Она и с монтерами договорилась, свет обратно провела, и с этими… как их, ассенизаторами, вот! Те нам колодец главный прочистили. Теперь у нас порядок. Раньше-то как было, — самогону бабки наварят, тем и живут. Приедут мужики из соседнего села за самогоном, хлеба, масла, макарон навезут, так этим… натуральным обменом и жили. Зимой-то попробуй-ка, пять верст в валенках до сельмага потопай. Только самогоном и спасались. Козловский, он, почитай, самый лучший в округе. Мы ж его чисти, не ленимся…

— А теперь?

— А что теперь? Он и теперь самый лучший, — по привычке похвалился деда, да вспомнил, с кем разговаривает, и осекся: — Только ты этого в газете прописывай. И так участковый пугает…

— Ну зачем же, — улыбнулась я. — О самогоне другие пишут, я о жизни деревни пишу.

— Вот-вот, напиши, стало быть. Самогон не трогай, — он почитай главный двигатель деревенской жизни, — произнес дед реконструированную фразу о рекламе и торговле. — Выпьют бабки по рюмочке, песен попоют, вечер и прошел. Какой от этого вред? Не перед телевизором же день деньской куковать. Зимы-то длинные, темные, а ежели с умом пить, так и вреда не будет.

— А без ума? — улыбнулась я.

— А без ума жить всем плохо, — насупился дед. — Вон, у Анатольевны, зять с дочкой совсем ум пропили. И померли от этого. День и ночь, день и ночь, глушили ее проклятую…

— Кого?

— Да самогонку эту, что б ей пусто было! Двух внучат нарожали и сгорели. Анатольевна-то бабка крепкая, внучат вырастила, а толку? Младший, правда, Шурка ничего, — с головой. А старший Федька, ну весь в отца! Из армии пришел и давай куролесить. — Дед задумался и взгрустнул. — До сих пор не оправится. А ведь, почитай, тридцатый годок пошел. Вот.