Тёмное
Шрифт:
Однако вокруг всегда были и другие. Их нельзя увидеть и почувствовать, о них можно только знать и сожалеть. О них не спросят, их не запишут, они останутся где-то далеко, недоступные. Такие же горькие, как свои, они тоже имеют право быть признанными. Их можно заметить в слабых улыбках, тихих вздохах, робких движениях рук. Они надёжно спрятаны за пеленой очаровательных взглядов, плотно запечатаны отчаянием, и им очень не достаёт привычной злобы. Прозябая в заточении, эти слёзы отвергнуты другими, и льются только ночью, сопровождаемые громкими всхлипами и терзаниями, что претворили в жизнь собственные мотивы. Эти слёзы не видел никто, но и они были пролиты.
Не пролитых слёз больше всего. Сдерживаемые высокими стенами воли, они застывают в воздухе твёрдыми каплями хрусталя и порхают над залеченными разноцветной смальтой шрамами, изредка
Мне известно настоящее, помнится прошлое и видится будущее. Но не потому, что я столь многоликий и цельный, а, наоборот, в силу моей внутренней разобщённости. Не по приравниваемой к полноте общности, а по природе моего тела и духа, по швам моего разума. Мне допускается присутствовать в словах, но отрываться от мыслей. Мне доступно ощущать тело, но отрекаться от чувств. Мне разрешено мыслить множеством, но не предпринимать никаких иных действий, кроме как из раза в раз рассекать своё естество скальпелем отстранённости – разбивать цельные куски своей души на резонирующие осколки. Тогда мне удается слышать крик мироздания.
Голос этот не мелодичен в обычном его представлении: связки смыкаются не усилием, но благодарностью рваной злости. Заполняют пространство звучания царапающими когтями, а не походящим на песню древним плачем – предиктором всего искусства. Повествуют разобщённо, насыщено непривычным: измученными гаммами, мёртвыми нотами, переваренными звуками. Такие мелодии глотка извергает только белым шумом, они больше походят на колкий ветер и звуки утробного брожения. Способные оставить на барабанных перепонках только ещё больше травм, чем в них таится, они ничего не возмещают, а только доставляют неудобства своими истериками и болью. Напоминая о перевязи на руках и вялых хрящах на прежде расколотых костях, они, тем не менее, всё ещё воспринимаются мной лаконичным, естественным, питательным дьявольским шёпотом, способным помочь даже сейчас медленно прорастающей самостоятельности.
Что хранится разрушенного в личности, что позволяет рвать свой голос на резонирующие бедствия, на тухлые воспоминания, на теперь разобщённые дух, тело и разум? Этот вопрос, похоже, тревожит не только меня. Многие желают слышать ангельский звон вселенной не целостной, служить мирозданию не успокаивающему, растворяться в принуждении, похожем на звуки связок, страдающих от роя жалящих пчёл. От того мне и не требуется изучать чужую злость: однажды мне, сидевшему в холодной комнате на коленях, из раза в раз проливавшему слёзы не алые, но густые, доступно отречься от наивности и поглотить как свою, так и чуждую мне мёртвую плоть. Мне известна любая злость, как и любые крики. Потому что моя разрушенная душа, такая же, как и их – разбитое существо, что не вытерпело отношений с реальностью. Расколотая одним моментом, но собирающая свои трещины всю жизнь, она стерпела множество ударов, но запомнила каждый шрам, оставленный после них.
Первый – беспомощный укол тревоги с заботой о собственном выживании. Второй – размашистое безразличие создателя и его приемников. Третий – пощёчина и последующие за ней скитания по туману ярости. Четвёртый – пинок по зубам исповедью мёртвого, пожирающего реальность и выдающего за необходимость только собственное выживание. Пятый – удар топора по сухожилиям воли, костыли привязанности потом и свет – пусть не от свечи, но от яркой, горящей серы. И, наконец, главный. Тычок в самое основание черепа, направленный на воспоминания о когда-то полной самости. Свершение, заключавшее в себе цель – уничтожить себя полностью. Таившийся замысел – заполнить пустоту жертвы собой. Намерение – придумать настоящее, никогда не существовавшее. Одной серией ударов длинной в жизнь, одним стоном отчаяния, одним разом – разрушенная целостность перестала мечтать стать слаженным существом. Так на место замысла человека пришли упрощённые сути: не чувствовать, не мыслить, не действовать.
Что может войти в резонанс с оставшейся оболочкой – пустым
Стоит только отринуть жалость и прислушаться к хору ненависти – и можно услышать всё, доступное мёртвым. В их верещании, в небрежно разбросанных намёках внутри композиции, в отзвуках порванных сухожилий, в нотах, что карабкаются наверх, но утягиваются обратно вниз падалью, звучит патока для обречённых. Эта сукровица, выпущенная наружу, чувствуется каждым выступом, по которому карабкались разорванные в своей жизни и молили о пощаде известных божеств. В этой отраве – кислота, ослепившая проклятых своими предками, в этой патоке – исцеление, недоступное праздным и не пострадавшим. Настоящие звуки и настоящие голоса не развлекают и успокаивают, а лишь рисуют картины бреда и придумывают новых химер, однако приводят в чувства разбитых. Рык, сносящий налёт целостности, развевает туман облаков с их обмана, и позволяет увидеть всех заключённых внутри – но только если они были достаточно смелы в своей разобщённости. И размноженные сущности, пытаясь с каждым днём оторваться от себя всё больше, силясь вернуть управление над собой, начинают сами способствовать размножению расщеплённых мелодий в душах окружающих. Они – пережившие своё распятие, избитые предрассудками, заблуждающиеся о доступности человечности каждому. Они утопают в своей боли, слепленной чужими усилиями, но пытаются рассказать историю. Ненормальные, не ощущающие себя в своём теле, покинувшие разум и отречённые от чувственности, они поддерживают всех, а сами только и наслаждаются порванными голосами падших ангелов. Отворачиваясь от реальности, они позволяют другим слышать крики в момент надрыва своих связок.
Не силящиеся понять, что есть прекрасного в пении падших, отрицающие переусложнённую структуру и не претендующие на знания о достижении этих криков – не хотят разуметь вопль, разрывающий реальность, а может, и вовсе не видят в нём ничего. Они катятся по жизни с высшей точки своей целостности, не подразумевая существование бездны криков, не надеются познать в пожирающем звуке столь скрытое, сколь способно расщепить мироздание рваными тонами. Не признающие структуры, чуждой человеку, не способные принять должность познания о поглощении, они не соглашаются впустить в себя отраву, не хотят поклоняться обряду переваривания собственных осколков, не чтут примеров чужого расчленения. Но обратись к отчаянным, к избитым и к их выпущенным на свободу осколкам личности: посмотри в сторону ненормальных, услышь биение порванных сердец, угляди в молящих о пощаде больше, – и поймёшь их план по спасению. Сильнее проникнись их слышимым, поглоти их ощущения и раскройся сам, тогда ты услышишь в их криках и разумах больше сплочённости спастись, чем у цельных тяги к праздному.
Собери разорванных снова и вновь от них не отрекись. Встреться с падшими, но постарайся не закрыться от них. Пойди навстречу и не остановись. Услышь трепет и не останься спокоен. Почувствуй дыхание собственного разума, не отступи от гортани вопящих. Сделай пару шагов в их сторону, проникнись своим умиротворением и слаженностью, но продолжи не замечать их. Они всё ещё здесь, но их крики теперь не оседают в твоём разуме. Да, их шёпот ещё стынет в тебе, но уже много тише и более искренне. Возьми себя в руки, восстанови своё дыхание, сосредоточься на своей целостности – не пробуй, двигайся всё ближе и ближе к разорванным. Не отлучайся от увиденного и услышанного, ведь ты – можешь забраться так на гору своей целостности, но им – не покорить её никогда.