Темные числа
Шрифт:
– Не надо, Ихар, я сам.
Спустя некоторое время брат и сестра извлекли из выложенного древесной стружкой ящика лакированный куб в бело-голубую полоску.
– Это то, о чем я думаю? – спросила Палина.
– Да, это она, – ухмыльнулся Швейцарец.
– Как вы ее раздобыли? Через столько лет? – воскликнул Сярхей. Прежде чем Швейцарец успел сказать хоть слово, он признался, мол, они с Палиной уже боялись, что попались на удочку распространявшихся с начала спутниковой эры многочисленных слухов о секретных советских проектах.
– Имя им легион, и если хоть половина правда… – начала было Палина, но Сярхей вдруг указал на барашковые гайки, которые скрепляли металлический корпус:
– Смотри-ка, Палинка, а это не такие же гайки, как на нашем детском велосипеде?
Палина взглянула. И оцепенела. То ли между ними проскочила искра, то ли они просто думали с одинаковой скоростью:
–
– В машине был только этот ящик, – сказал Ихар.
– Без перфокарт от нее нет толку, – набросился Сярхей на Швейцарца.
– Без паники, они в надежном месте, – передал тот слова клиента и вытащил из внутреннего кармана пиджака одну желтую перфокарту:
– Можете рассматривать это как аванс.
– Аванс за что?
– Клиенты хотят, чтобы взамен вы выполнили небольшое задание, – пояснил Швейцарец. – Прежде всего хочу вас заверить, что ваша работа всегда вызывала восхищение. Но в данном случае требуется нечто менее разрушительное. Минимально инвазивная операция, так сказать, долгосрочная деловая перспектива.
– А если мы предпочтем отказаться?
– ГЛМ, разумеется, останется у вас. Подарок есть подарок, как говорится.
Правда и вымысел
Каменка, 1821–1823 годы
Поначалу Сорокин никак не мог в это поверить, но его сотрапезник и в самом деле насмехался над кроткими, слегка косящими глазами Татьяны. Сорокин швырнул салфетку в лицо отвратительному мерзавцу:
– Буду ждать вас через час после рассвета в Холодной балке!
Пушкин сердобольно поднял брови:
– Вы носите имя моего почившего дедули, но это не спасет вас от пули.
– Ah, la bonne blague [38] , – бросил Сорокин. – Вы не успеете стать в позитуру, как я продырявлю вашу фигуру.
Встреча была неотвратима, неприятные детали предстояло обсудить секундантам. Сорокин настаивал на жесточайших условиях, ведь Татьяна похитила не только его сердце, но и разум. В кузине он нашел не только музу и родственную душу, но и бабенку, при виде которой у него, как выражался его кучер, кнут сразу подскакивал. Только по этой причине Сорокин носил широкие набрюшники, которые к тому же очень туго затягивал, из-за чего временами без чувств опускался на пол или налетал на комод – настоящий поэт, судачила губерния, а губерния, как известно, никогда не ошибается. Однако легкомысленная служанка, которая в дни купания подливала поэту теплую воду в ванну, вынуждена была вскоре покинуть усадьбу Сорокина. Благодаря этой досадной неприятности он хотя бы не исчезнет бесследно с лица земли, если произойдет худшее. Его малодушный секундант придерживался мнения, что Лев Александрыч затеял ссору не с тем человеком: дескать, молодой Пушкин, который всюду возит с собой железный прут для тренировки руки, аккуратно продырявит ему лоб.
38
Да что вы говорите (франц.).
У Татьяны такой уверенности не было. Когда Сорокин, прощаясь, открыл девушке, на какой отчаянный рыцарский поступок он решился, та разрыдалась. Поначалу Сорокин отказывался верить, но выяснилось, что Татьяна боится за жизнь этого чернокудрого мерзавца. И ее глаза, ах, теперь они казались ему совсем иными. Сорокин вдруг почувствовал себя несчастным. Едва занялась заря, он выехал из усадьбы, размышляя о разных вещах. Проезжая через лесок, он набрал в шапку голубики, чтобы в последний раз позавтракать на краю балки. Но там уже стоял его противник и дрожащей рукой целился в стволы деревьев. Заслышав треск ветки, негодяй вздрогнул, и металлический прут мгновенно исчез в кармане сюртука. Сорокин назвался и протянул бледному противнику шапку с ягодами. Пушкин поблагодарил. Оба сошлись на том, что ягоды невероятно вкусны. Вскоре после прибытия секундантов они уладили неприятное дело, пожав друг другу руки. Секундант Пушкина, разряжая пистолет, попал в летевшего тетерева. Поэты оплакали подбитую птицу, пролив слезы, предназначавшиеся для кого-то из них двоих. Они подсолили дичь, зажарили и съели. Подкрепившись, воздали должное вкуснейшему из тетеревов, сложив стихи, которые на обратном пути переделали в сонет.
Их первое общее стихотворение под псевдонимом Тетеревкин было напечатано в Черкасском
Система С
Кавказские Минеральные Воды, 1963 год
В итоге снова победил разум. А с ним и мир. Следовательно, и миролюбивые народы Советского Союза – это уравнение продолжало работать. Кеннеди оставалось разве что вытряхнуть ежа из подштанников (и лишь несущественно замедлить неизбежный развал империалистического монокапитализма). Если коротко, после завершения Карибского кризиса снова вырос интерес к долгосрочным инвестициям. Члены Межповэффа принялись систематизировать сведения, накопленные в результате обхода сотен предприятий. Вскоре потребовалось рассмотреть пути решения и преобразовать полученные данные в миллионные суммы и человеко-часы. Комиссов сосредоточился на разработке предложений для предварительных финансовых отчетов, которые предстояло обсудить с будущими получателями. Снова зашла речь о «преодолении равнины». Через несколько недель Комиссов даже планировал рассчитать коэффициент эффективности работы комиссии на новой математической машине.
Дмитрию выпал лучший жребий: он опять паковал чемодан. Председатель заявил, что Соваков все равно не создан для серьезной бумажной работы. Так как Дмитрий зарекомендовал себя на внешних заданиях, Межповэфф направил его помогать нескольким фабрикам при подготовке пилотных проектов. И вот Дмитрий снова бороздил городские центры Холоднополя, Чистополя, Мелитополя, Ставрополя, но на этот раз пути были короче, чем год назад. Разумеется, нельзя было сказать, что всех причастных охватил дух первопроходцев или революционный порыв, но временами Дмитрию казалось, что сопротивление понемногу стихает. А может, это заслуга весны, размышлял он, но избегал касаться этого вопроса, беседуя с Комиссовым по телефону. Непривычные заминки в разговорах председатель толковал своеобразно. Он приказал Дмитрию после завершения работы порадовать себя отдыхом на знаменитых минеральных курортах Кавказа.
– Раз уж вы все равно в тех краях… Как это?.. Сбавьте обороты, дорогой. Как насчет Железноводска?
Городок находился на склоне густо поросших лесом гор, чьи вершины, будто дорожные конусы, вздымались у края Кумо-Манычской впадины. Благодаря знакомствам Комиссова Дмитрия без проблем разместили в комнатушке в каком-то санатории. На железноводские целебные источники ссылали преимущественно ветеранов и старых ведьм, их раздраженные взгляды свидетельствовали о хроническом гастрите или холецистите. Купальни привлекали людей, о чьих болезнях и страстях Дмитрий не мог судить по внешнему виду. Их, как и себя, он считал вполне здоровыми туристами. Но еще до заката он был вынужден ввести лично для себя третью категорию: высокие дозы гидрокарбоната натрия, радона и кислорода, полученные во время процедур, сразили его наповал. Первый день он проспал, второй пролежал с закрытыми шторами. Следующей ночью он резко проснулся. Мысли о схемах соединений и аэрофлотовских пилотках не давали ему покоя. Он походил по коридору, постоял с широко раскрытыми глазами и ртом у окна, словно хотел вобрать в себя Млечный Путь. Беспокойство росло до самого рассвета: хватит с него пока целебных источников. Он оставил все блокноты в чемодане, чтобы справиться с тягой к рабочим записям, и утренним поездом уехал в расположенный поблизости Пятигорск. Перекусив в вокзальной столовой, он решил осматривать последнее жилище Лермонтова – домик под соломенной крышей, откуда поэт отправился на вторую дуэль. Смотрительница показала Дмитрию дорогу к поляне, где погиб поэт. У музея Дмитрий споткнулся о бордюр и потянул ногу. Чертыхаясь, он дохромал до ближайшей скамейки. Едва он снял очки и начал протирать стекла, как в поле зрения вплыло светлое пятно.
– Дима?
В ноздри ударил терпкий аромат, столь же знакомый, как и низкий женский голос.
– Димочка, Совушка мой, это и вправду ты, – ворковала Евгения Светляченко.
У Дмитрия внутри что-то сжалось, как той зимней ночью у ворот ее дома, когда его схватили сзади за плечи. Наверняка его взгляд сейчас можно было истолковать как беспокойный.
– Мне больше нельзя назвать тебя Совушкой?
Не дожидаясь ответа, она наклонилась и поцеловала Дмитрия. «Как, – мелькнуло у него в голове, – как ей удалось почти не измениться за эти десять лет?» Евгения трещала без умолку, рассказывая, что полная лишений жизнь в Железнодорожном и Сыктывкаре в прошлом: муж добился успеха на посту представителя Автономной республики Коми и отозван на длительный срок в столицу.