Тёмные самоцветы
Шрифт:
Один из грузчиков сильным высоким голосом завел песню, призывая жестами сотоварищей присоединиться: «О Китеж, Китеж, светлый град! Сияй, сияй в средине лета!»
— Если я вдруг почую обман, Юрий Петрович, ты пожалеешь, что родился на свет. — Василий смолк, давая юноше время обдумать его слова. — Я приму твою клятву в верности мне, и, если она будет крепка, тебя ждет награда. Поразмысли над тем, что я сказал. В нужное время я воздам тебе по заслугам.
Это был совсем не тот договор, на который рассчитывал Юрий. Он с изумлением посмотрел на Василия.
— Ладно, допустим, я предоставлю себя в ваше распоряжение. Но что в таком случае, когда я все честно исполню, помешает вам указать на меня?
— Ничто, разумеется, — ответил Василий. — Но я так не сделаю. Порукой тому мое слово. Или оно для тебя пустой звук? — Он вынужден был повысить голос, чтобы Юрий мог расслышать его, ибо пение грузчиков делалось все более разудалым и громким. — Ты пришел ко мне потому, что хочешь получить то, чего тебе не смогла дать родня. Прекрасно, я тебя понимаю. Но для этого нужно работать так, чтобы я был доволен. Учти, строптивости и непослушания я не потерплю.
Глаза Юрия округлились совсем.
— Я готов
— Ты лучше готовься к другому, милок. — Василий подался вперед, и Юрий невольно скопировал это движение. — Ты лучше готовься служить мне так, словно для тебя ничего нет превыше. Будешь небрежничать или кобениться, я тут же выдам тебя. И знаешь кому? Твоим родственничкам, Нагим. Надеюсь, ты меня понимаешь?
Юрий медленно склонил голову и удрученно подумал, что заключает худшую сделку на свете.
— Да, — сказал он, осознав, что князь ждет ответа. — Я понимаю вас, да.
— Главное для тебя теперь — лишь мои указания. Ничьи другие — ты понял? Только мои. Ты теперь мой слуга, только мой, ты служишь отнюдь не всем Шуйским. Ты не должен что-либо делать для моих родичей. Ни для Дмитрия, ни для Игоря, ни даже для Анастасия. Я говорю достаточно ясно?
— Да. — Юрий опять склонил голову, презирая себя за невольное раболепие.
— Повтори еще раз.
Юрий поднялся из-за стола и поклонился боярину в пояс.
— Да, я все понял и буду вам честно служить.
— Превосходно, — засмеялся Василий.
Грузчики добрались до шестого куплета, обличавшего жестокость монголов, окруживших сияющий град. Запевала, похоже, взялся за вторую кружку хмельного, ибо голос его пронзительно зазвенел.
— А вы, ваша милость, станете соблюдать наш уговор? — рискнул спросить Юрий, робко надеясь, что все еще сложится хорошо.
Василий словно не слышал его.
— Сколько языков ты знаешь?
Озадаченный и раздраженный, Юрий неохотно ответил:
— Русский, польский, латынь, греческий, немного немецкий.
Василий медленно поднялся на ноги и простер вперед правую руку.
— Что ж, я согласен. Я с честью исполню все, что тебе обещал, если и ты все исполнишь с усердием и не ложно. — «Наконец, — подумал он, — наконец-то мне не нужно будет бежать к Анастасию с каждой иноземной писулькой». На лице его расцвела довольная и покровительственная улыбка. — Запомни: отныне ты служишь лишь мне.
Юрий пал на колени, схватил руку боярина и прижал ее к своему горячему лбу.
Грузчики с чувством запели о том, как дивный град Китеж чудодейственно погрузился в пучину озера, посрамляя монголов, намеревавшихся опоганить его.
Письмо Этты Оливии Клеменс к Сен-Жермену Франциску, написанное на латыни и доставленное адресату 9 октября 1584 года.
«Привет тебе, мой дражайший, стариннейший друг, с английского беспокойного побережья! Но гораздо менее пугающего меня, чем Россия, о ситуации в каковой сообщил мне наш добрый Лавелл. Королева Елизавета может свариться с Соммервиллем и Трогмортоном, [7] но это все мелкие дрязги в сравнении с тем, что творится у вас. Неужто и впрямь каждый знатный московский боярин замешан не менее чем в трех заговорах, мечтая о власти, какой обладал царь Иван? Чём же все это может закончиться для бедного простака Федора, а?
Размышляя над этой загадкой, чтобы дать мне достойный ответ, задумайся еще и о том, как могло получиться, что ты женился. Если бы мне довелось узнать об этом только от Лавелла, я бы просто ему не поверила, но тут подоспело и твое письмецо. Отправленное в начале апреля, оно дошло до меня лишь в июле, и в нем ты уведомляешь о том же. Кто ж такая эта Ксения Кошкина? Отвечай! С чего ей вдруг выпала честь выйти в твои невесты? Ты говоришь, что вынужден был жениться на ней, подчиняясь приказу русского государя, что Ивану нравилось бывать сватом и что он очень многих в России переженил. Пусть так, но при чем же здесь ты? Уж кому-кому, но тебе-то легко удалось бы уклониться от этого брака. По моим представлениям, ты имел определенное влияние на царя. Ты пишешь, будто тебе таким образом была явлена высочайшая милость, но в чем она состоит, я что-то не разберу. И не пойму, почему ты не воспротивился столь экстравагантной форме насилия и почему не выразило протеста посольство, членом которого ты состоишь.
Ах, Сен-Жермен, призадумайся, что ты творишь. Ты ведь сам не раз говорил мне, что связь поневоле в конечном счете ведет нас к депрессии. Что может дать тебе супружница из-под палки? Какую бодрость вольет она в твои жилы? Говорят, у русских хороший тон не знать свою суженую до свадьбы, но ты ведь не русский. Кроме того, существам, нам подобным, и без того грозит прорва различных опасностей. Зачем же их умножать, вступая в браки такого рода или вообще в любой брак? Ты пишешь, что не решаешься навещать ее даже во снах и поддерживаешь себя ночными визитами к другим женщинам, не оделяя своих любовниц ничем, кроме прелестных грез и незначительной летаргии. Сколь долго, по-твоему, все это будет длиться? И как скоро жена твоя начнет задавать вопросы, на которые тебе не захочется отвечать?
Ты говоришь, что Ксения ничего не подозревает о твоей подлинной сущности. Ради всех римских богов, что же тогда она думает о тебе? Лавелл пишет, что на Руси бедолаг, склонных к тому, что англичане зовут „французским пороком“, замуровывают в стены монашеских келий. Не решит ли она, поскольку ты к ней не входишь, что твои плотские помыслы устремлены к мужскому, а не к женскому естеству? Как ты тогда докажешь вздорность подобного обвинения? Я знаю, что значит быть замурованной: я умерла в склепе, наглухо заложенном кирпичами. Ты спас меня, но это было в цивилизованном Риме и много столетий назад. Как я смогу отплатить тебе тем же в варварской современной России, если бояре приговорят тебя к столь же ужасной казни?
Вот что. Завершив это письмо, я тут же примусь писать Лавеллу. Попрошу его присматривать за тобой, раз уж ты желаешь позаботиться о себе сам. Это в тебе пошло с флорентийских событий. Ты словно бы махнул на себя рукой и все
Засим, чтобы мое послание не показалось тебе совсем уж пустым, я расскажу об одном дивном растении, завезенном к нам из Нового Света. С недавних пор я принялась деятельно выращивать его в Грингейдже: оно называется „потато“. [8] Это корнеплод, весьма урожайный, питательный и неприхотливый в хранении. Мои повара находят его превосходным. Я уже сняла один урожай и предлагаю соседям клубни, но те на них смотрят с опасливым любопытством. Их можно понять. Я ведь сама потерпела фиаско с маисом. Наш климат, что ли, ему нелюбезен? Не знаю, но попытаюсь в том разобраться. Побьюсь год-два, и если не достигну успеха, то вырву все с корнем, а пустоши засажу потато.
Да, я теперь тут одна. Отправила Никлоса на год в Италию, в Рим. Хозяйство мое там ведется неважно; пусть восстановит порядок, а кроме того, и на вилле Ракоци, если в том будет нужда. Я также велела ему привезти сюда нескольких жеребцов из тамошних наших конюшен. Хочу скрестить их с английскими кобылицами и до своего отъезда надеюсь обзавестись неплохим племенным табунком.
Вот-вот, я уже думаю об отъезде, хотя не слишком уж долго здесь пробыла. Но так и должно быть, не правда ли, мой дорогой? Мы не можем нигде подолгу засиживаться, чтобы не вызывать осложнений. Тебе ведь в Московии тоже осесть не придется: люди заметят, что ты не стареешь, пойдут разговоры. Нельзя же вечно внушать окружающим, что все дело в алхимии. И не вздумай напоминать мне, что это действительно так, ибо кровь — эликсир. Подобные утверждения лишь упрочат нелестные подозрения, а жена твоя встревожится первой, ибо у нее есть возможность наблюдать тебя каждый день. Дай слово, что проживешь там лет десять, не долее. Тогда мне будет спокойнее тебя ждать. Умоляю тебя, мой друг, будь осторожен и знай, что я по первому зову готова примчаться к тебе. Даже на корабле, хотя, конечно, с немалой бранью в твой адрес. Водные путешествия сильно изматывают меня.
Кстати сказать, Дрейк [9] посвящен в рыцари, теперь его называют сэр Френсис. Официальная причина тому — его недавнее кругосветное плавание, а на деле — за удачливые наскоки на испанские корабли. Во всяком случае, многие так считают. В число этих многих вхожу, безусловно, и я.
Позволь мне надеяться на скорый твой отклик. Хотелось бы получить его еще до зимы. Зло берет, как долго сейчас идут письма. В пору моей молодости почта Цезаря шла со скоростью восьмидесяти миль в сутки. Нынешним же курьерам не одолеть такую дистанцию и за три дня. Но я не желаю оплакивать прошлые времена. Ты сам всегда говоришь, что былому не сбыться еще раз.
С нежной любовью, как, впрочем, и с легким укором,
7
Трогмортон, Френсис (1554–1584) — английский заговорщик против протестантского правления во времена королевы Елизаветы. Пытался с помощью гугенотов посадить на престол Марию Шотландскую, за что был казнен.
8
Речь, очевидно, идет о картофеле.
9
Дрейк, Френсис (1542–1596) — знаменитый английский мореплаватель и авантюрист; совершил второе после Магеллана кругосветное путешествие.
ГЛАВА 8
Три дня и три ночи Москву заливал дождь. Серые космы его торчали из облаков словно клочья рваной конской попоны. Ливень, настойчивый и вездесущий, барабанил по крышам домов, рьяный немолчный стук этот не сулил ни малейшего облегчения.
Ракоци после двух часов возни с лошадьми около получаса пробыл в парной и вышел из рук Роджера значительно помолодевшим. Бритье и массаж освежили его. Завернутый в темно-красную университетскую мантию с узким белым плоеным воротничком, он сидел в малой, примыкающей к лаборатории библиотеке и перечитывал «Аминту» Торквато Тассо. Вскоре сквозь шум дождя до его слуха донесся грохот колес подъехавшей к дому повозки. Взглянув на часы, Ракоци отложил книгу и поднялся на ноги, удивляясь, кто бы мог это мог быть. Среда — день поста, а не праздных визитов; кроме того, шло время вечерни. Сам же он никого сегодня не ждал.
Его новый привратник, длиннолицый и мрачный русич, уже распахнул парадные двери и стоял на пороге, вглядываясь в колыхающуюся завесу воды.
Узнав повозку, Ракоци вдруг ощутил беспокойство. Ксения, еще с утра уехавшая в Благовещенский монастырь, предполагала остаться там на вечерню, и ее раннее возвращение могло означать все, что угодно. Он торопливо пошел вниз по ступеням, следя, как кучер устанавливает подле дверцы повозки небольшой табурет.
То и впрямь была Ксения, вся промокшая и дрожащая. Выйдя из крытого экипажа, она осталась стоять на дощатом помосте, словно страшась войти в дом.
Не обращая внимания на потоки дождя, Ракоци выскочил на крыльцо, подхватил ее на руки и внес в прихожую, на ходу отдавая приказания:
— Алексей, вели банщику согреть воду, а Роджеру скажи, чтобы принес госпоже вина.
Он легко взбежал вверх по лестнице и понес свою ношу по коридору.
— Отпустите меня, — пробормотала Ксения глухо. Лицо ее было заплакано, с одежды ручьями стекала вода. — Вы ведь промокнете.
— Чепуха, — откликнулся Ракоци, толкая ногой дверь ее спальни. — Вы продрогли, вас что-то расстроило, да? — Он осторожно поставил Ксению на ноги. — Первым делом вам нужно немедленно разоблачиться.