Тень мачехи
Шрифт:
21
Каштан, стоявший на земле гигантской перевёрнутой люстрой о тысячу зелёных подсвечников, всё-таки зацвёл — кипенно-белым. Анюта караулила его каждый день, смотрела в окно германской клиники на его семипалые листья и зелёные ёршики будущих соцветий, всё ждала: вот-вот, и его свечи вспыхнут — может быть, розовым, или молочным, а ещё, говорят, бывает сиреневый. Ей почему-то казалось, что если каштан зацветёт, пока она здесь, всё будет хорошо, даже прекрасно будет. Поэтому и расстраивалась накануне вечером, знала, что назавтра возвращаться в Россию — а благословения, знака, который она сама себе придумала, так и нет.
Но с утра, стоило Элине привычным
— Рефлексы восстановились полностью, моя методика сработала, — одобрительно поцокав, сказал он по-немецки: — Но и Вы совершили подвиг, фрау Волегова. За такой короткий срок вам удалось привести в форму мышцы — это чудо, и достойно уважения! Я поздравляю вас!
— Что он говорит? — глядя на дочь, с надеждой спросила Элина Совка. Она невольно сжала руку Сергея, сидевшего рядом с ней на кровати, и зять успокаивающе пожал её пальцы — зная немецкий на уровне туриста, он больше почувствовал, чем понял: Анюта здорова.
— Мама, всё замечательно! — воскликнула она. Блеснула улыбка, в тёмных глазах заискрилась радость. — Доктор Штайнер поздравляет меня, а я вас — ведь в одиночку я бы не справилась! Спасибо, мои дорогие! Vielen danke, doktor Steiner!*
Молодой врач зарделся, крутя в руках молоточек, начал что-то отвечать: о том, что с Анютиной волей к жизни она встанет на ноги в кратчайший срок, что этот опыт очень важен для дальнейшей популяризации его метода, что случай фрау Волеговой даст надежду тысячам пациентов… Она слушала его вполуха, с нетерпением поглядывая на прислонённые к стене костыли: так хотелось встать, оторваться от этого кресла, которое — она суеверно боялась — может снова «прирасти» к ней в любую минуту. Это слово вдруг вынырнуло из детства, из случая, когда она, десятилетняя, нетерпеливо дожидалась в приёмном покое больницы своей очереди — её тогда направили на обследование после пары приступов желудочных колик — и, чуть отец отвернулся, уселась в кресло-каталку. Двинула руками колёса, покатила по коридору, чувствуя, как набухает в груди шальная радость, а шедшая навстречу санитарочка, испуганно перегородив ей дорогу, выдернула её из кресла за руку и встревожено зашипела: «Ты что, нельзя, прирастёт!» Накликала-таки. И через годы кресло добралось до неё, выследило, заключило в объятия и пробаюкало так несколько лет, будто пытаясь внушить: сиди смирно, не дергайся — и даже не мечтай освободиться.
Никто не знает, чего ей стоило ослушаться его.
Да, Сергей и родители видели, как она борется. Как начинает день, разминая исхудавшие бёдра и голени, крутя суставы, массируя кожу игольчатым валиком. Как глотает таблетки, послушно укладывается под руки массажистов, выдерживает сеансы физлечения. Как перед сном освобождает ноги от компрессионных чулок и втирает мазь. Всё это — не теряя надежды. Упрямо. Фанатично. Без продыху.
Даже балет был для неё одним из способов поддержать форму, найти силы для дальнейшей
Да, смогла. И сможет ещё больше. Теперь осталось совсем немного — и она избавится от костылей. А потом можно будет всерьёз подумать о ребёнке. «Хотя Серёжа не очень рад этой идее, я смогу убедить его, — подумала она. — Мне кажется, я вообще теперь всё смогу!»
— Доктор Штайнер, мы можем ехать? — спросила она. — Мне не терпится вернуться в Россию. У вас замечательная клиника, но мы, русские, говорим «дома и стены лечат».
Он добродушно хмыкнул и опустил молоточек в нагрудный карман рукояткой вниз:
— Да, только я прошу вас — поберегитесь, хотя бы первое время. Не стоит давать слишком большую нагрузку на ноги и поясницу. Ну а через две недели жду вас на заключительный курс лечения.
— Спасибо вам, я обязательно приеду, — сказала она, протягивая руку к костылям. С облегчением поднялась, и как бы невзначай оттолкнула кресло — пусть катится к чёртовой матери, и забудет обратную дорогу!
Сергей тут же подскочил, завёл руку её за спину, страхуя. Элина пыталась всучить врачу пакет с русским презентом — банкой чёрной икры, бутылкой «Абрау-дюрсо» и тульским пряником размером с поднос. Штайнер смущался и краснел, пятясь к двери… Радостная, и такая долгожданная суматоха.
А потом была дорога в Берлин, и аэропорт, и привычная зона паспортного контроля — только теперь Анюта впервые вошла в неё, а не въехала в кресле. Затем маленький частный самолёт, в салоне которого Сергей уложил её на диванчик, а Элина устроилась в кресле, достав вязание, будто дома. После — пустота небесной тиши, посадка на дозаправку в Минске, и вот уже топографическая карта Москвы под крылом, и мягкий толчок шасси о бетон, и всё замедляющееся мелькание за окном.
В аэропорту пришлось задержаться — отец Анюты, обещавший их встретить, опаздывал из-за пробок (Элина вяло возмущалась в трубку: «Сашка, твоим черепашьим ходом только плохие новости возить!»). Его ожидали в общем зале, с трудом отыскав свободные места. Сергей и Анюта уселись рядышком, Элина — в кресле напротив. Анюта смотрела на маму со смесью нежности, жалости и стыда: уставшее лицо Совки было бледным, она то и дело тёрла глаза: с той поры, как началась эта эпопея с Германией — решающая, стержневая — Элина почти перестала спать.
— Серёжка, принеси нам кофе, пожалуйста, — попросила Анюта. Вытянув ноги, она пошевелила пальцами, будто желая в тысячный раз убедиться: они слушаются, чувствуют её волю. Ступни послушно дрогнули, будто кивнули. Казалось бы, такое простое, обыденное движение — а сколько удовольствия может подарить! Анюта удовлетворённо улыбнулась. И, снова взглянув на Элину, подумала: «Ничего, скоро будем дома. Мама выспится, наконец, вымоталась совершенно. Да и нам с Серёжей нужно отдохнуть. Всё самое страшное уже позади».
…Совка смотрела, как Волегов возвращается к ним, неся в согнутых руках две коричневые пластиковые чашки с кофе. Как его взгляд — привычно спокойный, уверенный — запинается обо что-то в соседнем ряду. Как меняется лицо: серый цвет тревоги проступает на загорелой коже, глаза становятся блекло-чумными, тревожно сходятся, ломаясь, брови. Как Волегов делает широкий и торопливый шаг в сторону пожилого мужчины с развёрнутой газетой — и кофе, плеснув из чашек, течёт по рукам, но он, будто не чувствуя, вдруг приседает на корточки. А потом встаёт, что-то говоря, и мужчина, удивлённо отстранившись, отдаёт ему газету. Чашек уже нет — видимо, поставил на пол — а вот на газету смотрит испуганно, будто не веря.