Тень мачехи
Шрифт:
Отец помолчал. Крякнул, прочищая горло.
— И им привет передай, — смущенно сказал он. — А ты как там оказалась?
— Это долгая история, папа. Но я теперь знаю про Пандору. Пап, ты правильно её тогда… уничтожил. Я ведь действительно очень боялась её в детстве.
— Надо было сразу её… — буркнул отец. Но в этом бурчании чувствовалась затаённая вина.
— Да ладно, пап. Всё в прошлом.
— А я говорил матери, чтоб рассказала, — через силу проговорил он. — Но Лена и сама не решилась, и мне не дала. И, Тань… Ты меня прости, что мало тобой занимался. За то,
Таня почти увидела, как он махнул рукой.
— А тут мать к Янке сходила, домой вернулась — белая вся, трясётся, — продолжил отец. — И рассказала мне, что ты уволилась. Что, оказывается, так сильно переживала из-за того, что было в детстве. Что из-за диагноза тебя к работе не допускали. Но я того психиатра нашел, поговорили с ним. Только не понимает он по-человечески.
— Ой, пап, плевать на него, — презрительно фыркнула Татьяна.
— Ну, плевать — не плевать, а он своё получит, — жестко сказал отец. — Я уже жалобу на него написал, пусть теперь повертится, как уж на сковородке. И ты напиши, как вернёшься. Нельзя таким в медицине работать.
— Хорошо, я напишу, — посерьезнела Таня. — А ты пообещай, что в ближайшее время к бабуле съездишь. Старенькая она у нас уже.
— А вот завтра и поеду, — решительно сказал отец. — Возьму неделю в счет отпуска. А на пенсии, может, и навсегда туда переберусь. Ты уж прости, но с матерью твоей жить невозможно стало.
Татьяна помолчала — такое было больно слышать, она не представляла родителей порознь.
Но, с другой стороны, у отца есть право решать. Особенно учитывая их историю. Ведь если в жизни всё складывается так, что выхода нет — надо искать вход. В новую жизнь. Отнестись по-новому к тому, что было, поступать по-новому, по-новому строить свою судьбу — твердо зная, что жизнь не закончена. Но на это нужны силы.
— Пап, ты держись, — только и сказала она, прежде чем нажать кнопку отбоя.
И пошла назад: нужно собираться в дорогу.
29
В аэропорту, когда уже были куплены билеты, и рейс должен был улететь через три часа, Татьяна заметила, что Залесский куда-то исчез. Стараясь не выдать волнения, она вертела головой, даже встала — будто бы размяться. Прошлась по залу ожидания. И вернулась на свое место, так и не найдя Юру. «Куда ушел? Может, что-то случилось?» — думала она, вымученно улыбаясь Анюте, рассказывавшей что-то про свой балет. И вздрогнула, когда рука Залесского легла на её плечо.
— Можно украсть у вас даму? — спросил он.
— Только верни, я ей ещё не дорассказала! — лукаво улыбнулась Анюта. А Таня, поднявшись, пошла за ним, встревожено гадая, что же всё-таки случилось.
Они остановились у высокого окна, за которым лежало лётное поле. Солнце садилось, и замершие внизу самолёты отбрасывали длинные хвостатые тени. Кроны деревьев, стоявших за заграждением, тонули в розоватой предзакатной дымке.
Она подняла глаза на Залесского, а он смотрел на неё сверху, и в янтарных глазах читалась уверенность.
— Я думал,
Татьяна поняла. И задохнулась от радости. А он открыл коробочку — в ней, покоясь на бархатном ложе, блестело кольцо. Платиновое, как её серьги. И с бриллиантами — такими же, как поблескивали в её ушах.
— Я подумал, что оно подойдёт тебе для комплекта, — серьёзно сказал он. — А к свадьбе купим другое. Я очень тебя люблю, и, если ты согласна, хочу на тебе жениться. Обещаю, что всегда буду заботиться о тебе, защищать и оберегать, как лучшее, что есть в моей жизни. Позволь мне делать это. Ты не пожалеешь.
На глазах Татьяны блеснули слёзы.
— Знаю, что не пожалею, — тихо сказала она.
И протянула руку с оттопыренным безымянным пальцем:
— Я хочу, чтобы ты сам мне его надел.
Он взял кольцо и осторожно, будто боясь причинить ей боль, надел его ей на палец. Склонился, поцеловал её руку. И, выпрямившись, благодарно сказал:
— Спасибо, что согласилась. Я очень на это надеялся.
— А я ведь думала о нас… так… Что мы семья, что у нас дом и дети… — призналась она. — Потому что тоже люблю тебя.
Она потупилась, погладила кольцо. И сказала:
— Только, Юра, ты ж помнишь — мне ещё нужно диагноз снять. Но я теперь точно знаю, что это формальность.
— А я всегда знал, — он пожал плечами. — Поверь, ты нормальнее многих. В тебе есть искренность, доброта, душевная щедрость, и ты умеешь любить. А еще ты упрямая, иногда забываешь смотреть вокруг, цепляясь за свои идеалы — но даже ошибаешься ты искренне, и не оправдываешься потом, а признаешь.
Он задумался, глядя за окно. В один из самолётов садились пассажиры, все они летели в одном направлении — но у каждого был свой путь.
— Может быть, в силу профессии я редко встречаю таких людей, — продолжил Залесский, — но ты меня удивила в первый же день — и не перестаешь удивлять до сих пор. Я открываю в тебе что-то, вижу и плюсы, и минусы — но не разочаровываюсь. Просто примеряю, как буду с этим жить, и понимаю: хорошо. Конечно, притираться нам придется, мы оба зрелые личности. Но, знаешь, я верю в любовь, ее сила — как океан, любой камень обтешет, все неровности сгладит. А ты? Как думаешь, мы справимся?
— После того, что было? — рассмеялась она. — По-моему, это будет самое простое из того, что мы пережили! И самое желанное… Но моё упрямство, поступки, идеи, которые могут показаться сумасшедшими — ты не устанешь от них?
В янтарных глазах Залесского блеснула лукавая усмешка:
— Я люблю животных, вон скольких взял — и собак, и кошек… Так что и твоих тараканов готов принять. Только объясни, как за ними ухаживать.
Она шутливо толкнула его в плечо, и вдруг почему-то вспомнила о Максе. Он бы никогда так не сказал. Он никогда не хотел принимать её такой, как есть — а, значит, и не любил. Но оставил после себя важное: теперь ей есть, с чем сравнивать. И Залесский глобально выигрывает в этом сравнении.