Тень мачехи

Гимт Светлана

Она задумалась, выскребая ложкой остатки пюре со дня банки. Сказала, будто размышляя:

— Янка, многие матери, которые рожают нежеланных детей, просто отказываются от них в роддоме. И непонятно, что было бы, если бы и от меня отказались. И если бы относились по-другому — любили, баловали — тоже непонятно, какой бы я выросла. Может, я была бы избалованной, слабой, не способной ничего добиться. Может, не мечтала бы так о любящей семье, и у меня не случилось бы всего этого, — она обвела вокруг себя рукой.

— Но ты бы не мучилась, не страдала бы так… От той же Пандоры.

— Если бы не Пандора, я никогда не поняла бы, как сильно поступки родителей

могут повлиять на судьбу ребенка. И сейчас, скорее всего, относилась бы к своим детям по-другому. Совсем не думала бы о последствиях своих слов, действий. Потому что не понимала бы, какой болью они могут отозваться в будущем. Что могут сломать жизнь, сделать из ребенка неуверенного, травмированного человека — или избалованного, капризного лжеца… Мать и отец поневоле сберегли меня от этих ошибок. Я не святая, конечно, и не безгрешная. Как любая мама я, наверное, в чем-то поступаю неправильно. Но я, по крайней мере, тщательно обдумываю свои поступки. И если чувствую, что поступила дурно, несправедливо, никогда не стесняюсь извиниться.

— Но твоя мать так и не извинилась? — уточнила Яна.

— Да, но это не важно, — отмахнулась Таня. — Важно, что я её простила. И отца тоже. Перестала держать в себе обиду, приняла их такими, какие они есть, со всеми минусами и плюсами. И потом… мне жалко мою мать. Ведь женщина, которая поступает со своим ребенком, как мачеха, обкрадывает себя. Крадёт главное — счастье материнства. А если этого счастья нет, даже ангел будет в тягость.

Поднявшись, она осторожно взяла на руки осоловелую Настюшку, прижала её к себе, покачивая. И сказала, понизив голос, чтобы не беспокоить засыпающую девочку:

— Понимаешь, я уже сама мама. И знаю — материнское счастье порой не видно из-за хлопот, волнений, нехватки времени и сил. Но тем острее оно чувствуется, когда ребенок начинает отдавать. Возвращает тебе улыбку. Гулит в ответ. Тянется к тебе, прижимаясь со всей возможной любовью — с той же, которую ты ему дарила. Сам несет тебе книжку, которой ты вчера пыталась его увлечь. Помогает убрать игрушки. А потом вдруг наступает момент, когда этот маленький, но самостоятельный и серьезный человек укрывает тебя, уставшую, одеялом, и шепчет кошке: «Не шуми, мама жашнула!» И ты улыбаешься, чувствуя, как слезы невольно подкатывают к горлу. И понимаешь: я так устала, но он — подрос. И, значит, всё не зря.

Каждый период младенчества, детства, отрочества — как переход на новый уровень вложения и отдачи. Что посеешь, то и пожнешь. А что пожинала мать? Мой страх? Наши ссоры?

— Твоё стремление угодить, — переплетя руки на груди, сказала Яна. — Признание того, что она руководит твоей жизнью.

— Но это закончилось, — спокойно возразила Таня. — Теперь ей осталась только пустота. Она сама это выбрала. И что-то мне подсказывает, что она так и будет стоять на своём.

— А если…

— Если решит что-то изменить, я не стану её отталкивать. Всё-таки она моя мать. А отец… я ведь благодарна ему за то, что пытался защитить меня от Пандоры. А это его «воспитание»… — Татьяна скривилась. — Они с матерью оба не ведали, что творили.

— Как и многие родители, — покивала Яна. — Мы ведь хотим, как лучше для детей — но понять бы, добро ли делаем…

— Я думаю, об этом можно узнать, только когда ребенок станет взрослым. Когда можно будет поговорить с ним на равных. А до тех пор — следить за собой, за своими словами и поступками. Анализировать, что тобой движет: собственные страхи и нереализованные мечты, или же понимание, любовь, материнская мудрость.

— Наверное… — задумчиво сказала

Яна. И предложила: — Послушай, может, ты положишь Настюшку спать, а сама пойдёшь к гостям? А я её покараулю.

— Я возьму радионяню, так что вместе пойдем, — сказала Татьяна.

Она прошла через большую, светлую гостиную, выдержанную в морских тонах. Мимо огромного углового дивана, на котором по вечерам умещалась вся семья — здесь они смотрели фильмы, играли с детьми в настольные игры, и почти каждый месяц отмечали чей-нибудь День рождения. Миновала стену, увешанную семейными фотографиями, маленькую финиковую пальму — девочки вырастили её из семечка. Прошла мимо фортепиано, на котором стояли ноты. Мельком глянула на шкафы, полные игрушек и книг. И, открыв дверь в углу, попала в маленькую уютную комнатку. Здесь стояла детская кроватка Настюшки, доставшаяся ей от брата, двухъярусная кровать в виде лондонского автобуса — для Люси и Василька. И широкая, родительская — здесь спали Татьяна и Юрий, чтобы всегда быть на подхвате у малышей. Светлые обои с забавными котятами, полки с мягкими игрушками, пеленальный столик, ярко раскрашенный шкаф, на котором близняшки Лиза и Саша нарисовали весёлых гномиков. Висящие под потолком модели самолётов и парусников, собранных старшими мальчишками, лоскутные шторы, сшитые Петровной и старшими девочками — всё напоминало Тане о том, что теперь она не одна, что есть те, кто любит, и кого любить. А что ещё нужно? Ей — ничего.

Она уложила Настюшку — та заворочалась, закряхтела во сне, и тут же расслабилась, задышала глубже. Прикрыв дочку лёгким одеяльцем, Татьяна включила радионяню и поставила в угол кроватки. И, забрав вторую с собой, тихонько вышла из комнаты.

— Тань, к вам ещё кто-то приехал! — сказала Яна, оборачиваясь к ней от окна.

— Здорово! Значит, всё-таки смогли?… — воскликнула Татьяна, направляясь к входной двери. Сгорая от любопытства, Яна поспешила за ней.

Едва ступив на крыльцо, Таня только и успела кивнуть высокому, выбритому налысо, мужчине в светлом костюме, и его стройной, обаятельной жене — яркой брюнетке в шелковом комбинезоне и широкополой алой шляпе. На Татьяну налетел маленький улыбчивый вихрь, запрыгал возле, тряся пышными бантами. Присев, она поймала в объятия маленькую вёрткую девочку — темноволосую, с ярко-синими глазами, в пышном платьице и цветочной корзинкой в руках.

— Тётя Таня, тётя Таня, это тебе! — заверещала девочка, протягивая корзинку, полную мелких цветов — сиреневых, белых, синих. И, забавно сморщив нос, доверительно сказала: — Только ты не нюхай, они воняют.

— Вика! — брюнетка попыталась сделать строгий голос, но, не выдержав, рассмеялась — звонко, от всей души. — Таня, ты прости, это не цветы так пахнут, их просто удобрили, чтобы стояли дольше.

— Анюта, ну о чем ты говоришь, какое прости! — Татьяна обняла жену Волегова, протянула руку Сергею. — Ребята, я так рада, что вы смогли выбраться!

— Тётя Таня, тётя Таня, а где ваши детки? — Викулька требовательно дергала её за брюки.

— Вон туда беги, к беседке — все там, — ответила Таня. И сказала, взяв Яну под локоть: — Познакомьтесь, пожалуйста. Это моя лучшая подруга, Яна Костромина. А это Сергей и Анна Волеговы, их дочку Вику я когда-то нянчила.

— Ох, знаю. Интересная история у вас вышла, — сказала Яна, и протянула руку Волегову: — Спасибо, что всё правильно тогда поняли. А то бы опять загремела наша Таньча…

— Ну что вы, я бы не дала, — возразила Анюта. — Мы, женщины, договорились бы друг с другом. А Тане я всегда буду благодарна за нашу Викульку.