Тень мачехи
Шрифт:
— Да, конечно, — ответила женщина, отводя взгляд. И добавила сковано, — Я хочу поблагодарить Сергея Ольгердовича, он спас жизнь моей дочери.
Толстяк, едва не сбивший с ног Элину, уже протиснулся сквозь толпу журналистов и встал перед камерами.
— Как представитель партии «Звезда демократии» хочу отметить, что поступок Сергея Ольгердовича стал для всех нас примером скромности и человечности! — заявил он.
— Господин Слотвицкий, вы говорите так, будто для ваших партийцев это нонсенс, — подколол его высокий бородатый мужик с фотоаппаратом. По рядам
— Я знаю, что вам хорошо платят за подобные вопросы, господин Матвеев, — парировал толстяк. — Но в этой ситуации, я думаю, комментарии излишни. Поступку Сергея Ольгердовича аплодировала бы даже мать Тереза.
— И все-таки, господин Волегов, я хочу уточнить, — встряла женщина лет сорока, одетая в серое балахонистое пальто-оверсайз. — Вы действительно не являетесь отцом этого ребенка?
— Нет, — мотнул головой Волегов, на мгновение прикрыв глаза. — Это не моя дочь.
— А, может быть, Наталья доводится вам родственницей, или давней знакомой? — не унималась журналистка.
— Нет, — Совка услышала раздражение в голосе Сергея.
Журналисты спрашивали что-то еще, а она отошла в угол, опустилась на мягкий диванчик. От переживаний ломило в висках, слабость давила на плечи. «Значит, Серёжа просто помог чужой женщине, — мысли были вялыми: наверное, сказывалась усталость. — Теперь можно не волноваться за дочь. Но почему мне кажется, что это фарс? Накрутила себя, старая дура…»
Журналисты начали расходиться, а Волегов и Наталья с ребенком двинулись вглубь здания. Сама не понимая, зачем, Элина пошла за ними.
Перед входом в больничную галерею ее задержал охранник, потребовал паспорт. Совка бросила ему документ, а сама поспешила дальше, не дожидаясь, пока он впишет ее данные в журнал посещений. Почти нагнала Волегова и Наталью на лестнице и чуть сбавила ход — как-то глупо всё, будто слежка. Вот что ему сказать, если заметит?
Он не заметил.
Элина видела, как он прощается с женщиной у двери палаты — сухо, отстраненно. В общем-то, так и прощаются с людьми, к которым незачем возвращаться… Но Волегов наклонился к ребенку, взял маленькую ручку девочки, нежно прижал к губам. И посмотрел на нее так любовно, с такой великой отеческой нежностью, что у Элины сердце зашлось, заголосило по-бабьи: «Девочка-то его, его!…»
Она вернулась за угол и припала спиной к стене. Пульс был частым-частым и дробился, будто по венам прыгали горошины. Совка достала из сумочки пузырек с нитроглицерином, бросила белую крупинку под язык. Попыталась впихнуть на место пластиковую крышечку, но руки тряслись…
— Мама?!?
Голос появившегося перед ней Сергея прозвучал, как труба в судный день. Он уличал, выказывал удивление… но в этом голосе были фальшивые ноты. Их она услышала первыми.
Испуг.
Растерянность.
Стыд.
Совка выронила злосчастный пузырек. Белоснежные крупинки лекарства рассыпались по ступеням лестницы. Она вскинула глаза, пытаясь прочитать по лицу зятя. А оно — напряженное, потемневшее, с проглядывавшей в волчьем блеске глаз и зверином подрагивании ноздрей
Будто перед ней стоял чужой человек.
И она хрипло зашептала, схватив его за рукав:
— Серёжа, я тебя умоляю! Только не лги мне! Скажи правду!
Волегов придавил ее взглядом — нехорошим, тяжелым, помутневшим от злобы. Никогда не смотрел так раньше. Никогда так не мучил молчанием.
— Серёжа, ведь это твой ребенок! — Элина уже не спрашивала — утверждала. Глаза ее покраснели от подступивших слез. — Серёжа, ты скажи, у тебя другая семья? Ты любишь эту женщину?
— Нет! — почти прорычал он. — В смысле — нет, вы все неправильно поняли. Нет у меня другой семьи. Нет ребенка.
И почти закричал, упершись взглядом в ее лицо:
— Да что вы все верите этим сплетням!
Совка оцепенела на мгновение — раньше он никогда не повышал на нее голос. А потом отвернулась, ощущая, как недоверие и холод растекаются под кожей, обживаются внутри. Ведь эта его агрессия вместо спокойного удивления и привычной шутки, этот взгляд и выкрик лучше любого признания доказывали, что девочка ему — не чужая.
— Серёжа, повинись! — Элина предприняла последнюю попытку. — Я не скажу Анюте. Давай вместе подумаем, что делать дальше. Ведь это добром не кончится.
— Нет! — отрезал Волегов. — Не над чем тут думать. Это не мой ребенок.
Он сунул руки в карманы брюк и пошел вниз по лестнице, упрямо распрямив плечи. Глядя ему вслед, Элина вновь ощутила холод. А еще — презрение к мужчине, который вот так вот запросто отрекся от своего ребенка.
И она вспомнила библейское:
"Прежде, чем пропоёт петух, ты трижды отречёшься от Меня".*
____________________
* слова, сказанные Иисусом апостолу Петру во время Тайной вечери
11
Черный УАЗ-патриот — Волегов называл такие «благоустроенный трактор» — подрезал его серебристый «Лэндкрузер» на повороте. Сергей вдарил кулаком по кнопке клаксона — так сильно, что взорвавшаяся в кулаке боль разжала его пальцы. И насмешливо запрыгало-завертелось ему в ответ рогатое, бесстыже-розовое сердечко с намалеванной на нем дьявольской мордой — дурацкий брелок, прикрепленный к заднему стеклу обидчика.
— Пляшешь, тварь? — взбеленился Волегов, дал ногой по педали газа — так, что «Лэндкрузер» ракетой рванул вперед. Но УАЗ нырнул налево, и в открывшемся между потоками машин коротком кармане заалел, стремительно приближаясь, обрубленный зад микроавтобуса, за стеклом которого обмерла от страха широколицая бабуся в черном берете. Волегов врезал по тормозам, чудом вырулив вправо, и краем глаза заметил, как шевелятся, проклиная, старушечьи губы, и краснеет от гнева ее лицо.
— Ну, мать, прости! — виновато выдохнул он. Сердце частило, окаменевшие руки приросли к черному пластику руля. Сергей попытался успокоиться: иначе и до беды недалеко. Но перед глазами снова всплыло лицо Элины, а в голове закрутилось: «Что теперь будет? Что?…»