Тень мачехи
Шрифт:
Он попытался сконцентрироваться на дороге. Встав у светофора, принялся считать машины, ехавшие на зеленый. Три, пять, семь… Его немного отпустило. Уверенность вернулась, придала спокойствия. И, чтобы упрочить это состояние, он сказал себе — вслух, громко и внятно:
— Ты всё правильно сделал.
Он действительно думал так. И было плевать, что среди журналистов оказался засланец конкурентов. И не важно, что Наталья мычала перед камерами и вовсе не походила на счастливую мать. И даже то, что теща свалилась на него, как снег на голову и попыталась выудить признание…
А ведь все складывалось так хорошо!
Викульку прооперировали два дня назад. И хотя операция была не опасной — ввели через бедренную артерию тонкий зонд со специальной вставкой, которая и перекрыла ненужный артериальный проток — Волегов все сорок минут промаялся под дверью оперблока. Наталья была неподалеку: молча сидела на кушетке у окна, уставившись под ноги. А потом на каталке вывезли Вику — спящую, розовую, теплую… Живую.
Сегодня Наталья сказала, что она и есть, и спать стала лучше. А врачи вообще собирались оформлять выписку через неделю, как только закончат курс витаминов и антибиотиков.
После разговора с хирургом Волегов запретил Наталье везти дочку в Новороссийск самолетом. Договорился со своим водителем, чтобы тот отвёз их на машине — и в дороге не гнал, делал остановки в хороших гостиницах, берег, как своих. Оставалось только пережить пресс-конференцию. Впрочем, и она прошла на уровне — как и обещал Горе Горевич.
Но Элина… Как она оказалась в больнице? Почему так упорно просила признаться?
«Я не скажу Анюте», — обещала она.
Да, не скажет — он знал. Вот за что уважал и ценил тещу — так это за ее безграничную любовь к дочери, за стремление ограждать ее от всего плохого. Да и вообще, отношения у них до сего момента были прекрасными. И, может быть, она в какой-то мере заменила бы ему мать — если бы жили вместе, поровну деля счастье, боль, утренний кофе и тепло дома. И если бы эта замена вообще была возможной…
— Ты все сделал правильно, — повторил он.
Но под этой, тщательно внушаемой себе, уверенностью томилась зыбкой мутью бездонная, тёмная топь. И Волегов ощущал ее внутри, как ни сопротивлялся этому чувству.
Пытаясь отогнать беспокойство, он вытянул из кармана сотовый и набрал номер жены.
— Любимая, у тебя все в порядке? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. А сердце обмирало: если она хоть что-нибудь знает, он услышит. Потому что Анюта, может быть, и умеет, но — ненавидит лгать.
— Вы что, сговорились сегодня? — хихикнула она. — То папа звонит, то теперь ты с тем же вопросом. Всё хорошо! И, Серёжка, ты когда уже домой? Я тебя жду, жду… Простила, конечно, что ты в аэропорту нас не встретил. Но ты мне за это будешь должен кучу комплиментов!
Каждое ее слово, каждый звук милого, родного голоса, ее безмятежность и приветливость по капле выдавливали из него страх. Тело расслабилось, налилось теплой негой — Анюта, счастье мое, ты одна у меня в крови…
— Совенок, я скоро, — только и смог пообещать он, с трудом выталкивая слова через пересохшее горло.
И не
Криво припарковался у какого-то дома, криво обнял руль, бессильно уронив голову на сгиб локтя. «Что же я так заврался-то, Господи? Что же мне не жилось-то, а?» — вопросы тяжело выплескивались изнутри — будто душа стонала. — «Врал, врал, самому себе врал! Что сможет все просчитать, уберечь Анюту, скрыть от нее Наталью и Вику… Как будто ехал по какой-то странной колдобистой дороге, не зная, куда она ведет — а себя убедил, что в конце то самое счастье. Но, скорее всего, болото там. Или обрыв».
— Врать тебе теперь, Серёга, придется всю жизнь, — медленно проговорил он. — Двум самым любимым людям врать придется: жене и дочери. Потому что одной изменил, от другой отказался.
Как назло, снова вспомнилась старая дерматиновая сумка, с которой он впервые приехал в Москву. На ее дне, под грузом дипломов и грамот, лежал его вечный стыд, облеченный в одежды правоты. Письмо от отца, на которое Сергей так и не ответил. Потому что он, краснодипломник, отличник, школьный комсорг, имел полное право не портить свое будущее, отказываясь от переписки с зэком.
Просто уехал из города — никому не сказал, куда. Бросил старшего брата. Оборвал связь с отцом.
Он начал предавать уже тогда.
«Отец уже умер, наверное», — тупо подумал Волегов.
Он плотнее вжался лбом в сгиб локтя. И только слышал, как у правого виска тикают подаренные Анютой часы.
«Езжай уже. Ждёт ведь», — велел он себе. Распрямился, прищурившись от резанувшего глаза света. Завел машину и медленно выехал на дорогу.
12
В окне гостиной горела новогодняя гирлянда — Волегов увидел ее, как только распахнулись автоматические ворота. Явный намёк: ведь Анюта просила снять, когда уезжала в Германию — а сейчас сама же и включила… На душе снова заскребли кошки, и Сергей, поставив машину в гараж, понуро вошел в дом.
Жена выехала ему навстречу: в нарядном платье, смоляные волосы тщательно уложены, на шее — изумрудное ожерелье, которое он выбрал для нее в Италии. Улыбнулась, знакомым движением вытянула шею, подставляя щеку для поцелуя. Но сквозь привычный озорной огонек в глазах проглядывало смущение и некая торжественность — и от этого нового взгляда Сергей напряженно замер, не понимая, что происходит.
— Серёжка, ты есть будешь? — спросила она. — У нас «цезарь» и антрекоты.
Он присел у ее ног, взял руку жены — ту, на которой тонкой полоской желтело обручальное кольцо. Он, тогда еще вчерашний студент, кое-как наскреб денег на два узеньких, самых дешевых… А через несколько лет — когда попер в гору бизнес и начались подвижки по минтрансовской карьере — несколько раз предлагал ей поменять их на что-то более статусное. Но Анюта была непреклонна: «Какая разница, сколько стоит это кольцо? Оно одно на всю жизнь такое!» Вот и теперь оно на ее пальчике, как в первый день… Сергей прижался к нему губами и кое-как нашел в себе силы поднять голову, чтобы посмотреть в глаза жене.