Тени исчезают в полдень

Иванов Анатолий Степанович

– Иди сюда, вот в эту дверь, – и Демид отдернул белую занавеску, которую Устин как-то не заметил, толкнул филенчатые створки. – Проходи, гостем будешь.

Помещение, куда вошел Устин, было обставлено, как обычная жилая комната: стол, накрытый розовой скатертью, стулья, желтый дерматиновый диван, желтый абажур, на окнах занавески, в углу тумбочка местного промкомбината, как определил Устин, на тумбочке радиоприемник «Восток». Из этой комнаты еще две двери вели куда-то. Демид снял розовую скатерть со

стола, приоткрыл одну дверь, сказал негромко:

– Доченька, гость у меня. Подай нам чего-нибудь.

И тотчас в комнату вошла девушка лет восемнадцати с белой обеденной скатертью, салфетками, застелила стол.

Следом за ней вошла еще одна, с косами, чуть постарше первой. Она несла полный поднос тарелок с кушаньями. Вдвоем они быстро и молча собрали на стол, отошли к двери, сложили руки на груди и замерли.

– Спасибо, дети мои, – сказал Демид, и обе девушки скрылись. Они были красивы и миловидны, эти девушки, особенно та, что постарше, с косами. Но ни одна из них не походила на Демида.

– В самом деле дочери, что ли? – спросил Устин.

– Ага, – кивнул Демид, достал из тумбочки бутылку водки. – Ну, за встречу! Садись, помянем минувшие годы.

Устин окончательно пришел в себя. Он сел к столу и сказал:

– Только переоделся бы ты…

– Это можно, – проговорил Меньшиков и вышел.

Через несколько минут перед Устином сидел прежний Демид, только поседевший, немного сморщившийся. На секунду Морозову даже показалось, что они находятся не в Озерках, а в той зауральской лесной деревушке, в которой прокоротали не одну зиму, что сейчас прибежит от Микитовых дочерей Тарас Звягин, войдет Серафима в своем длинном платье, молодая, стройная…

– Значит, жив все-таки? – спросил Устин, подвигая к себе рюмку.

– Да нет. Я покойник, как ты сказал. Давным-давно.

– Как это понять? – Устин поднял голову, бородой чуть не опрокинул рюмку на длинной ножке. И продолжал уже зло и раздраженно: – Ты говори уж прямо, коли… привезла меня к тебе Пистимея. Или опять… Не все мне положено знать?

– Да нет, скажу все прямо. Чего мне от тебя таиться? Пей вот сперва.

Они выпили. Демид наполнил рюмки снова, встал и прикрыл плотнее дверь, куда ушли девушки.

– Так вот, Устин Акимыч… – начал Меньшиков, вернувшись к столу. – Демид действительно умер где то, пропал бесследно, размолола его история в порошок, ветер разметал по белу свету, время стерло его имя в памяти людей.

– Красиво говоришь. Где так научился?

– Просто занимался самообразованием.

– Вон как! Сейчас-то ты кто?

– Есть такая фамилия немудрящая – Кругляшкин. Вот я и есть Дорофей Кругляшкин.

– Я не про фамилию. Кто ты теперь, чем живешь? Вижу, – Устин кивнул на стол, обильно уставленный закусками, – не сильно бедно живешь.

Демид,

как бы раздумывая, говорить или нет, глубоко втянул в рот нижнюю губу, смачно пососал ее. Потом отпил из рюмки, проколол вилкой небольшой соленый огурец и понюхал, целиком засунул в рот и принялся с хрустом жевать.

– Хороший засол, ах хороший! – крякнул Демид. – Не перевелись, видно, в Сибири мастерицы соленья готовить.

И снова пососал нижнюю губу.

«Не растерял, значит, зубы-то, крепкие еще у дьявола», – опять подумал Устин. А вслух проговорил:

– Выходит, не хочешь все прямо сказать?

– Что ты, что ты… Какие могут быть тайны меж нас! – Демид вытер не спеша платком вспотевшее лицо. – Слуга Господень я.

Устин бросил в тарелку кусок курятины, вытер пальцы салфеткой.

– Эт-то ловко ты… Поп, значит! Отец Дорофей?

– Ну, вроде бы…

– Обедни служишь? Проповеди говоришь?

– Случается… – Демид ткнул вилкой еще в один огурец и понес в свою тарелку… Огурец был крепкий, тяжелый, он соскользнул с вилки и упал на скатерть. Демид тотчас проколол его снова насквозь и, придерживая пальцами другой руки, переволок наконец к себе. – Утешаю в горестях, благословляю в радостях.

– Понятно, – усмехнулся Морозов.

На самом деле ему ничего не было понятно. Демид был совсем не похож на священника. Борода, правда, есть, но небольшая, жиденькая. Руки вон жилистые, сильные, под рубахой так и играют мускулы. Состарился, а руки все как у мясоруба. Во всяком случае, у попов таких рук не бывает. И глаза… да и вообще весь он скорей смахивает на мясника, чем на священника. Даже когда был в белой, чуть не до пят, рубахе, в нем не было ничего поповского… А разговор? Разве так говорят попы?

– Врешь ты, однако, – сказал Устин. – Какой из тебя поп?

Демид пожал плечами:

– Попы – они разные бывают. Но какими бы ни были, все угодны Господу, потому что все так или иначе служат ему, ибо все несут народу благую весть о грядущем царстве Божием… Что-то плохо пьешь, давай-ка…

Демид налил себе третью рюмку.

– Погоди-ка! – Морозов хлопнул даже себя по лбу. – Так вон из каких ты попов! Как же это мне сразу не стукнуло? Из баптистов ты, что ли, как Пистимея моя?

– Ну… может быть, – опять неопределенно ответил Демид с усмешечкой. – Какая тебе-то разница? Пей, что ли.

Но Устин отодвинул рюмку.

– Как же ты в наших краях оказался? – спросил он. – Или… не покидал их? Не должно вроде…

– Долго обо всем рассказывать, Устин. До войны в тюрьме пришлось посидеть. Кабы не немцы, вряд ли вышел бы оттуда живым… Да, так вот. Потом… потом в Освенциме был, в Бухенвальде… В общем, много этих лагерей смерти прошел.

Устин поднял голову. Демид скривил губы, пояснил: