Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Женщина все продолжала стоять возле кровати белым столбом.
– Чего ждешь-то?
Она осторожно приподняла угол одеяла, неслышно легла на краешек кровати и затихла. Несколько минут оба лежали не шевелясь. Устину даже начало казаться, что все это ему, вероятно, приснилось, померещилось.
– Зачем ты пришла? Ведь боишься?
– Чего мне бояться? Богу это угодно…
Неожиданно Устину почудилось, что и этот голос он когда-то где-то слышал.
– Это не ты сейчас на стол подавала нам?
– Нет.
– Черт возьми! Да уж не Зинка ли ты Никулина?! – вскричал Устин, сорвался
Женщина догадалась, что он хочет делать, тоже вскочила и, легкая, горячая, повисла на плече Устина.
– Ради Бога, ради Бога… А-а-а-й!
И, словно обваренная электрическим светом, отскочила к стене, присела там на корточки, сжалась, уткнула лицо в самый угол.
– Потушите… Ради Бога, потушите! – со стоном просила она, и худые плечики ее вздрагивали при каждом слове.
Устин Морозов смотрел на нее без всякой жалости, даже со злорадной усмешкой. Затем вернулся к кровати, но не лег, а сел на перину.
– Чего уж теперь тушить? То-то, думаю, голос знакомый…
Зина встрепенулась, вздрогнула и начала приподниматься. Она раскинула руки в стороны и, скользя спиной по стене, выпрямилась, вытянулась в струнку и замерла, как на распятии.
– Здравствуй, значит, Зинаида…
Зина молчала. Вскинув голову с тяжелыми, отливающими при электрическом свете золотом волосами, она остекленевшими глазами смотрела на Устина и в то же время куда-то мимо. Все в ней было живым – и эти золотистые волосы, пылающие огнем щеки, влажные, горячие губы… И только глаза, тусклые, холодные, были безжизненны. Устин тоже молчал.
– Дайте мне… одежду, – тихо попросила Зина. И только теперь Устин заметил, что топчет ногами ее платье.
– Стыдно, что ли, в конце концов стало? – спросил он.
– Чего стыдиться? Я греха не делаю, – не шевеля губами, ответила Зина. – Потому что говорится в Евангелии от Иоанна: «Всякий рожденный от Бога не делает греха…»
– Вон как! Мудр этот ваш пророк или как его там… Ну а ты… узнала, кто я?
Зина помолчала и ответила, все так же глядя куда-то мимо Устина:
– Зачем мне узнавать? Мне сказано было – несчастный брат наш, утешения жаждущий… зовет.
– И ты пришла меня утешить?
– Утешение в Христовой вере обрести лишь можно… – как-то неопределенно ответила Зина.
– Значит, я неверующий, по-твоему, раз… утешения твоего не принял? Чего молчишь? А может, принять?
Зина медленно опустила руки и вместо ответа попросила еще раз, еще тише, чем прежде:
– Дайте мне одежду.
Морозов кинул ей платье. Она поймала его на лету, прижала к животу и тихонько стала передвигаться вдоль стены. Устин с удивлением наблюдал за ней. Добравшись до выключателя, она потушила свет, торопливо оделась. Устин думал, что она уйдет, но девушка стояла и стояла у стены.
– Чего ж ты? Уходи.
– Нельзя мне.
– Почему?
Зина не ответила.
– Деми… Отца Дорофея, что ли, или брата – как по-вашему – боишься ослушаться?
Зина и на это только тяжело вздохнула.
Морозову вдруг очень подозрительными показались слова Зинки об утешении. Он даже наморщил лоб в темноте, силясь вспомнить их. Ага: «Несчастный брат наш, утешения жаждущий…» Жаждущий! Вот оно что! И дальше: «Утешение в Христовой
И Устин сорвался с кровати, схватил Зинку за горло, затряс.
– Зачем он тебя послал ко мне?! Что он учил тебя говорить мне, а? Что он велел внушить мне? Где я могу найти утешение?.. В чем я могу… Как я могу…
– Отпустите!.. Отпустите-е… – взмолилась девушка. – Иди, говорит, и утешай. Это, говорит, не грех, ежели с молитвой.
– Врешь, врешь!
– Ей-богу… Задыхаюсь ведь я. Дядя Усти… Дя…
Девушка сделалась тяжелой. Сквозь мутный угар все-таки пробилось, шибануло в голову Морозову: «И задушу ведь, как там… в Усть-Каменке… когда вера эта была…»
Чуть опомнившись, он разжал руки. Зина мешком свалилась ему под ноги. И в ту же секунду вспыхнул ослепительный электрический свет.
Возле выключателя стоял Демид, снова весь в белом, точно привидение. В руках у него был старинный медный подсвечник.
– Что это у вас тут? – строго спросил он и зловеще уставился в Морозова. – На весь дом крик подняли, спать не даете…
Устин стоял в одних подштанниках, как-то странно полусогнувшись, точно хотел броситься не то на Демида, не то на Зину. Спина его прогибалась и выпрямлялась, отчего казалось, что дышит он именно спиной. Зина лежала на полу, у его ног.
Потом Зина пошевелилась, поползла к Демиду, охватила его ноги:
– Я была покорной воле Божьей… Я…
– Пошла прочь! – пошевелил ногой Демид. – Разберемся.
Зина с трудом поднялась и, пошатываясь, вышла.
– Ну! – угрожающе сказал Демид.
Устин стоял все в той же позе. Затем стал выпрямляться. Демид прошел в угол, к столу, и сел на стул.
– Так чего ж ты молчишь? – снова спросил Меньшиков. – Спрашивай уж тогда у меня, что я велел Зинке внушить тебе. Что я велел говорить ей…
– Подслушивал, значит? – прохрипел Устин.
– Чего подслушивать? – пожал плечами Демид. – Ты на весь дом орал. Спрашивай, что ли… – И Меньшиков брезгливо пожевал губами.
Это точно масла подлило в огонь, и Морозов взорвался:
– Чего мне спрашивать?! Чего спрашивать?! Я все понял! Забеспокоило вас – веру, мол, Устин потерял, натворил черт-те что! Ну, потерял! Ну, потерял!! И ты не вернешь мне ее тем, что о своих… своих делах в этом Маутхаузене рассказывал. Ты думал – кровь, мол, у него разволнуется, едва почует запах паленого? Не заволновалась. Ты думал, я сробею, вздрогну, как явишься после стольких лет весь в белом, как привидение? Я не оробел, не вздрогнул, не испугался тебя! Ты думал – я задохнусь… от удивления: вон, мол, как Демид Зинку Никулину оболванил, одежи скинула – утешайся… Я не удивился… Не задохнулся… Хотя… – И тут голос Устина дрогнул, он заговорил вдруг совсем по-другому, жалобно и плаксиво: – Хотя лучше, если б задохнулся и подох, как… как… Думаешь, легко мне оттого, что я потерял веру… что деревце-то Филькино засохло? Думаешь, я… Лучше кончить все разом! Я и хотел вчера кончить. Да пистолет изоржавел весь… Может, у тебя в сохранности? Так дай. Дай!