Теннисные мячи для профессионалов
Шрифт:
В дверях он обернулся:
— В теннис играете?
— Нет.
— Жаль. На корте хорошая компания.
Денисов проводил его до крыльца, вернулся.
«Южный говор…» — определила одна из женщин, разговаривавшая с Ланцем в ту ночь в Москве на вокзале… -Денисов постоял у окна, комнатка была маленькая: стол, два стула, две кровати углом, «Схема эвакуации на случай пожара» сбоку, в рамочке, на стене. — Поэт из Харькова. Вполне мог быть в одной компании с Анастасией…» Он вернулся к рукописи и стал читать:
«…Твое признание
— Я даже не думала, Ланц, что этот человек посмотрит в мою сторону. Душа любой компании, красавец. Другая, наверное бы, захомутала его. Я не умею.
«Тик-так, — считал я и смотрел в окно. — Тик-так…» Чтобы остановить слезы. И был уже не тот, каким вошел с нею в этот поезд, в купе на двоих.
Мелькали дома станции, платформы. Привокзальный сквер с водокачкой.
Я вспомнил, как много лет назад моей матери — они в то время только разошлись с отцом — пришло в голову привести меня на детский маскарад одетым поваром. Кроме дурацкого колпака, за поясом у меня торчала поварешка; в огромной, как мне тогда показалось, квартире были мушкетеры, маленькие цыганки, офицеры. Нелепый костюм бросался в глаза. Меня заколодило, я не мог ни говорить, ни смеяться.
Тогда мне было десять лет, сейчас — за сорок. Ничего не изменилось.
Я знал о ее муже, с которым много лет назад она рассталась, о своем блистательном сопернике, знал площадки, с каких они и я стартовали в этом мире.
Моя жизнь прошла бездарно. В ней не было ни блеска, ни машин, ни имен. Скольжение по поверхности. Удел мяча. Единственно, может быть: не будучи «душой любой компании», я полностью принадлежал тому, кого любил, и никогда расчетливо не воспользовался ничьим одиночеством. Не ходил в «зятьях». Но даже это сейчас против меня.
— Почему бы тебе снова не попытать счастья с ним? Cпросил я, успокаиваясь.
— С этим покончено. Хочу, чтобы ты знал.
Состав шел ровно. Хмарилось, мокрые перелески тянулись за горизонт.
Я вспомнил, каким вошел в купе, думая только о том, чтобы остаться вдвоем, и мне стало больно за себя…»
Денисов отодвинул рукопись, потянулся за курткой. Надо было идти.
Домик стоял в стороне от главной аллеи, Денисов двинулся напрямик между деревьями. Несколько минут пришлось идти в полной темноте, светильники не горели. Наконец Денисов вышел на асфальт. Впереди шли люди, кто-то невидимый нес включенный приемник. Из транзистора слышалась английская речь.
Денисов подошел к телефону-автомату, набрал 02.
— Начальник на месте? Это Денисов, из Москвы.
— Товарищ Лымарь? Нет. — Дежурный так и не стал многословнее.
— Дома?
— Нет. А вы где? — спросил он,
— В Доме творчества.
— Ну, и он там. На территории, у пищеблока.
Координаты были расплывчаты, Денисов повернул назад, как ему показалось, в сторону столовой, снова попал в темноту. Вокруг свистели цикады. Асфальт под ногами исчез, Денисов шел тропинкой между двумя рядами кустарников, попал к ручью — проходя днем, он не заметил его. Впереди засветлела стена приземистого здания. Это была столовая, он подошел к ней с другой стороны.
«Как тут тихо…»
Денисов подергал дверь — она была заперта. Двинулся назад, в темноту — с ходу налетел на дерево.
«Недостойно опера…» — подумал он.
— Товарищ, подождите, пожалуйста, — донеслось негромко от столовой.
Денисов оглянулся. Из темноты, за столовой, кто-то, прижавшись к стене, незаметно следил за его проходами.
— Вы мне? — Денисов сделал несколько шагов, остановился.
— Да. — Это был молоденький сержант, сотрудник милиции. Из-за угла он наблюдал за промтоварной палаткой, на которую Денисов только теперь, обойдя ее дважды, обратил внимание. У палатки была массивная — «не по чину» дверь, тяжелый замок.
«Видимо, тут не только зубная паста и крем…» — подумал Денисов. Он подошел ближе.
— Вы здесь живете, в Доме творчества? — Сержант цепко держал взглядом одновременно лицо и руки Денисова, в то же время не исключал возможности нападения на себя с боку, со двора столовой.
Денисов знал это состояние.
— Документы с собой? — спросил сержант.
— Я свой.
Сержант сильно нервничал — его следовало немедленно успокоить. Но главное — не двигаться, не доставать ничего из карманов.
— Двести тридцать пятый приказ в силе? Действует?
– спросил Денисов.
Приказ этот висел на видном месте во всех дежурных частях, и вся милиция на инструктажах изо дня в день повторяла основные его положения — о вежливом и внимательном отношении к гражданам.
— Действует, — милиционер подумал. Он оказался смышленым. — Пожалуй, я знаю, кто вы. Дежурный говорил на разводе… — Сержант нажал манипулятор рации. — Товарищ начальник! Смирнов докладывает. Оперуполномоченный из Москвы… Да, здесь он. Приедете? У пищеблока. — Сержант выключил рацию, объяснил: — У нас вчера палатку хотели обокрасть.
— Кто, известно?
— Думаю, пацаны.
В конце аллеи показались огни, шла машина.
— Начальник — майор Лымарь Иван Федорович. — Смирнов поправил фуражку. — С ним старший опер, Пашенин.
Машина остановилась, вышли двое.
— Привет, Денисов. — Лымарь оказался подвижным, с живым, обманчиво приветливым лицом и глубоко внутрь спрятанной озабоченностью; типичный выходец из уголовного розыска. — Как дела? — Он словно знал Денисова сто лет.
— Нормально.
— Рад встрече. С Пашениным ты вроде знаком. — Он показал на старшего опера, неловко топтавшегося сзади.
– Вечером второй раз пришлось ехать в райотдел, в Судак. Только освободился. Полно дел. Но будем тебе помогать. Слышишь? Все, что от нас зависит!