Теория мертвого мира
Шрифт:
– Боюсь, оно вас подводит, господин Громов. Здесь, приглашая, ожидают.
Громов вздохнул с неуловимой долей облегчения. Затем он повторно оглянул своё текущее убранство состояний, что так настойчиво казалось ему столь же потеряно печальным, будто бы девица у высокоэнтропийного корытца.
– Полагаю, вы планировали умереть от безработицы, но, попрошу, давайте с этим в другой раз.
– Так, значит, вы хотите продать мир «в короткую»?
– Верно.
– Боюсь, вы неправильно меня поняли, господин Громов. В теории фидуциарного кредита нет какой-то особой коммерческой ценности. Количественно неопределённая предметная область исключает количественное предсказание.
– Вы
– Считайте, что отныне оно заметно изменилось.
– Так что же вы скажите?
Азраилов пристально смотрел в глаза Громова, сжигая его со свету.
– Сделка с дьяволом, – произнёс он.
Громов подался вперёд, крепко сцепив руки в замок перед собой.
– Да, – многозначительно произнёс он. – Всё так. Вот только… не для вас.
Азраилов едко улыбнулся в унисон этой коварной инверсии:
– Жизнь необратима, господин Громов.
– Пожалуй, так звучит надежда, господин Азраилов.
– Увы, – последовал ответ, – но она самая.
– Но где же ваши основания?
– Вы намекаете на идеи Пуанкаре – Цермело – Смолуховского?
Громов понятия не имел, кто все эти люди.
– Разумеется, – важно ответствовал он.
– Я вам отвечу. В другой раз.
– По рукам.
– В таком случае, – Азраилов протянул руку Виктору, – вот так выглядит мое согласие.
Громов пожал протянутую руку и откинулся на спинку стула. В его глазах сквозило стойкое желание закинуть ноги на стол.
– А я ведь всё о вас знаю, – произнёс он. – Знаю, где вы живёте. Знаю, на чём вы спите. Знаю, каким зловонием вы дышите. Знаю, во сколько приходите на работу… – на этих словах он резко осёкся, приметив редкую искорку интереса, мелькнувшую в чёрных глазах напротив.
– К полудню.
– Именно это я и хотел сказать, – сквозь очарование своей улыбки произнёс Громов.
Он уже намеревался уйти, как вдруг решил перевести диалог в плоскость чего-то очень-очень интимного.
– Позвольте один личный вопрос?
– Спрашивайте.
– Вы меня презираете, верно?
– А вы довольно проницательны.
– Спасибо, да. Но здесь я действительно отвечу за вас. Вы во всеуслышание провозгласили субъективистскую теорию ценности, с которой вы, видимо, согласны. Вы лишили себя всяких оснований презирать предпочтения всех остальных, где остальные, пускай, решительно «всего лишь человечество». И вот представьте, что вы находитесь в условной галерее вкусов, к которой вы относитесь, уверен, без должного почтения… б-б-благоговения. С одной стороны, у нас есть коллекционирование бабочек, тропических рыбок, обнюхивание трёхдневной пиццы с записью, расписанной в веках и того лучше – на века. С другой – ваше слово, подобное Богу, представление о мире, вневременное столь же блестящее и глубокое, как и ваш проникновенный взгляд. Любой человек. Да. Сельский аристократ с кирпичными пилястрами в его сортирном дворике, министр финансов, живущий лишь парусией пришествия, – повторю, любой – может поставить всё это в литой единый цельный ряд, который весь сойдётся в том, что вам им абсолютно нечего сказать. Вы наги, немы и холодны. Ваше мычание более не является человеческой речью. Здесь. Вы сами дали им заряженный пистолет в надежде на то, что в нём холостые, что они не смогут причинить вам боль. Но вы заведомо ошиблись. Того хуже: всё намеренно! Теперь-то я действительно серьёзен, да, это самая отвратительная помойная яма, которую когда-либо освещал свет просвещения.
– Да, вы правы. Дело обстоит именно так. Но, пожалуй, не совсем. Имеется ускользающе малая область,
Громов понимал: этот человек не мог себя поставить в более неудобное положение.
– В таком случае у меня к вам еще один вопрос, – сказал он. – Как вы намерены быть счастливым в мире, в котором вы презираете всех?
– А вы?
– А я и не намерен, – без сожаления парировал Громов и мягко улыбнулся: – Ну я, пожалуй, пойду.
Виктор поднялся, повернул за угол и вновь вспомнил о вилке, встав лицом перед дверью. Судьба, как оказалось, всё никак не покончит с ним одним, хотя с собой он сам уже давным-давно закончил.
Глава четвертая. Сделка с Дьяволом
Мы должны отвергнуть доктрину о единстве метода и прекратить раболепную имитацию естественных наук.
Азраилов Михаил стал академической знаменитостью. Но это была дурная слава: макроэкономисты обвиняли его в пристрастии к «ортодоксальной», «литературной» экономической теории; эконометристы – в неспособности понять сущность их глобальных моделей; моралисты – в фатальном нравственном банкротстве; религиозные деятели – в неспособности аллегорически толковать придания древнееврейского фольклора; атеисты – в идеализме и антиэмпиризме. Агностики – в… мм… а агностики, люди, уверенные в лишь в том, что они ни в чём не уверены, пока не были уверены, в чём бы его обвинить.
Михаил переехал ближе к центру и начал работать в компании Громова. Он был свободен от любых должностных обязанностей за исключением «сделки с Дьяволом». Подготовка инвестиционной стратегии не отнимала у него много времени. Они играли на понижение против рынка, а для этого было достаточно просто «продать» индекс. Однако он также отбирал отдельные, наиболее переоценённые компании из числа крупнейших банков и высокотехнологических компаний Америки. Но здесь у него возникла одна забавная неувязочка, о которой предупреждал еще Уильям Боннер: денежные потоки, которые, в общем-то, не ожидаемы, не так-то просто дисконтировать.
В остальное время Азраилов писал книгу. Но с каждой прописанной строчкой его всё сильнее преследовало парализующее ощущение бесперспективности своей писательской деятельности.
Громов с пониманием отнёсся к этой «нелепой идее». Он честно сказал Азраилову, что это бессмысленно, но заметил, что окажет ему любую поддержку.
В то время в прессе становилось непристойно. Бесплатные рекламовыдаватели в одержимости его, Азраилова, генеалогией, потеряв берега и всякие ориентиры простого пиетета, пустились канканировать на просторах пикантной гинекологии в виду понятной каузальной связности первого и последнего. Но тут их постигло разочарование. Родители Азраилова были мертвы и безвестны. Они были подобны незримым призракам, чьё сомнительное существование предопределялось несомненностью существования их независимого продолжения. И это было единственное ими добытое о них знание, однако это нелепое затруднение не помешало им назвать его мать представительницей древнейшей профессии, а отца – алкоголиком, позабывшим о незамысловатой процедуре контрацепции.